Джулия Хилпатрик - Сын Ретта Батлера

Диана не любила близости. Она уступала Бьерну только после длительных домоганий с его стороны, уступала неохотно, всем своим видом показывая, что делает мужу большое одолжение. В самые страстные секунды она оставалась абсолютно холодной и могла спросить, скажем:

— Ты не хочешь поменять мебель, Бьерн? Эта мне уже надоела.

Бьерн испробовал все, чтобы хоть как-то разбудить в Диане страсть. Он подолгу ласкал и целовал ее, он говорил ей такие слова, от которых у любой женщины закружилась бы голова, он создавал специальную атмосферу нежности и романтичности в их спальне, он даже пытался подпоить Диану — все было тщетно.

Диана относилась к близости с отвращением.

— Это какой-то животный атавизм, — говорила она. — Не думай, пожалуйста, что я синий чулок, но я чувствую себя униженной, когда ты наваливаешься на меня и пыхтишь, как ломовая лошадь. Неужели я тебе интересна только тем, что могу удовлетворить твой звериный инстинкт?

Согласитесь, после таких слов у любого мужчины пропала бы всякая охота к интимной жизни. Надо сказать, что Диана постепенно добивалась своего. Бьерн все реже делал свои попытки. И даже как-то уже смирился с этим.

«В конце концов, — думал он, — мы же замечательные друзья. Я ее очень люблю, а без этого можно обойтись».

И вот она стояла перед ним обнаженная, явно провоцируя его, лукаво улыбалась и поднимала руки, от чего ее острая грудь смягчалась в очертании.

И Бьерн обнял ее и сказал:

— Я выбрал тебя. Тебе больше всего идет костюм Евы.

И почувствовал, что Диана в его руках не осталась холодной, изнеженной и капризной куклой. Она вдруг вся как бы раскрылась ему навстречу, она тоже обняла его и потянулась к нему губами. Бьерн увидел ее глаза — такими они никогда еще не были, — затуманенные страстью и желанием. А Диана покрывала поцелуями его лицо, шею, волосы. Она распахнула его рубашку и стала целовать его грудь. Легкие стоны вырывались из ее груди, стоны нетерпения и наслаждения.

Она была неутомима и нетерпелива. Словно пыталась вобрать в себя всего Бьерна, всего, без остатка, словно хотела сама раствориться в нем, стать с ним одним целым навсегда. В этих ласках была какая-то путающая обреченность, как будто Диана боялась, что, прекратив их, она потеряет любимого навсегда.

Упав с вершины наслаждения, Бьерн не успел даже отдышаться, как Диана снова обволокла его требовательными ласками, и они снова погрузились в горячий туман, в котором слышно было только одно слово:

— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!..

Диана уводила его в этот туман все дальше, все бесповоротнее, и, как только он терял силы, она вливала в него новые, передавая ему свои…

Они потеряли счет времени, они утонули друг в друге, они позабыли обо всем.

— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. — Бьерн уже не мог различить, кто произносит эти слова, они звучали и звучали в его затемненном сознании…

Утром, обессилевшие, легкие, словно летящие по ветру, они снова оказались в своей квартире…

Диана уткнулась в грудь Бьерна и дышала теплом его тела.

— Я люблю тебя, — прошептала она, словно эхо из тумана. — Я так не хочу тебя потерять…

Через полгода Бьерн принял послушание в монастыре святого Франциска под Шербуром, а еще через три года, закончив духовную семинарию, стал пастором в небольшом французском городке.

При рукоположении ему дано было имя Серафим…

Премьера была назначена на субботу. Оставалось всего три дня, а Бо никак не мог заставить себя встать, умыться, одеться и пойти в театр. Словно птица, которая летит через океан к острову, падает в море, не рассчитав силы, перед самым берегом.

Бо знал, что, если он не придет на генеральную репетицию, спектакль просто не выпустят на зрителя. Но знал он и другое — спектакль готов. Ему не нужны никакие репетиции, его можно играть в любое время, и этот спектакль — лучшее, что сделал в своей жизни Бо.

Последние полтора месяца были особенно трудными. Нет, не сама работа над спектаклем, а все, что сопутствовало ей. А событий навалилось столько, что Бо удивлялся, если за день ничего не происходило.

Если начать с самого пустякового, то это был счет, который предъявили театру за аренду помещения. За эти деньги вполне можно было купить небоскреб в самом центре Манхаттена. Бо таких денег, естественно, не имел. Он посоветовался с юристами, и они его совсем не обнадежили. Хозяин мог просить за свой дом столько, сколько ему взбредет в голову. Конечно, Бо понимал, откуда ветер дует. Он встретился с хозяином и сказал, что платить не будет вообще, так как съезжает из этого помещения. Такой поворот событий несколько отрезвил хозяина, он стал снижать сумму, но Бо уже не хотел иметь с ним дела. Срочно начали искать другое помещение. И тут оказалось, что никто не хочет сдавать Бо для театра ни метра. В конце концов нашли какой-то заброшенный ангар, в котором было холодно и сыро, но репетировать было можно.

Тогда оказалось, что хозяин собирается содрать с театра штраф за неустойку. Ведь у него был с Бо договор об аренде на четыре года. Бо выплатил неустойку, что оказалось немалой суммой.

Потом начались приключения с декорациями и костюмами. Все агентства, которые изготавливали для театров все необходимое, тоже вдруг оказались настолько загруженными работой, что никак не могли взяться за заказ.

Тогда Бо решил поручить все обыкновенным портным и мебельщикам.

Когда с этим более или менее разобрались, из театра вдруг один за другим стали уходить рабочие сцены, уборщики, осветители. Они честно признавались Бо, что просто боятся за свою жизнь. Им угрожали в письмах, кое-кого здорово побили на улице.

Конечно, Бо наносил ответные удары. Статья, которую опубликовал Хьюго, на какое-то время заставила расистов отступить. Но это продолжалось только неделю.

Бо не выплачивал своим актерам зарплату, потому что денег в кассе и на счету не было ни гроша. Впрочем, актеры все прекрасно понимали и не роптали.

Самому Бо пришлось в очередной раз съезжать с квартиры и искать более дешевую.

Но со всем этим Бо кое-как справлялся. У него даже были кое-какие победы.

Однажды он возвращался с репетиции и наткнулся на нескольких черных парней.

Они явно ждали именно его.

Бо теперь носил с собой револьвер, поэтому довольно спокойно встретил угрозу.

Впрочем, револьвер доставать не пришлось. Парни оказались на удивление хлипкими. Он расшвырял их довольно быстро, но потом собрал в кучу и произнес душеспасительную речь, в которой попытался открыть недоумкам глаза. Надо сказать, парни поверили ему. Они даже стали приходить по вечерам к театру и охранять вход, хотя от таких бойцов толку было чуть.

Но все эти беды Бо называл уменьшительно — неурядицы, потому что была беда, совершенная им самим и теперь им самим расхлебываемая.