Джулия Хилпатрик - Сын Ретта Батлера

…Наконец все уснули.

Джон на всякий случай подождал еще немного. В доме было тихо.

Тогда он встал с кровати, стараясь не скрипеть половицами, достал из комода мешок, поднял оконную створку и выпрыгнул на улицу.

Джон бежал так, что ветер шумел в ушах. Но усталости не было. Так птица летит из силков, так зверь бежит из капкана, так невольник вырывается из пут. Они мчатся и мчатся, не замечая усталости, пока не свалятся замертво, пока не наткнутся на преграду, пока не умрут. Но Джон вовсе не собирался умирать или натыкаться на преграду. Он знал поля и перелески этого края лучше собственной ладони. На ладонь ему вообще некогда было смотреть, а по полям он бегал с самого раннего детства, стараясь поспеть за конем отца. Бывало, поспевал. Отец хохотал над сыном, не подозревая, что поощряет в мальчике не просто тягу к быстрому бегу, а стремление к свободе.

Джон навсегда покидал родной дом. Конечно, он мог сделать это и менее романтическим способом. Мог поговорить с матерью, мог подготовить ее, мог уломать, в конце концов, мог даже взять в свои соратники Уэйда. Старший брат был бы полностью на его стороне. Но Джон решил так — однажды ночью открыть окно и умчаться из дому куда глаза глядят.

Неужели вот так прямо — куда глаза глядят? Да нет же! Конечно, Джон был достойным сыном своей матери. Он все просчитал заранее и все продумал. Он как раз при очень быстром беге успеет на ночной товарняк со скотом, идущий прямо на Север Штатов. Он даже присмотрел загон на колесах, где переночует в компании мычащих коров, сонно жующих и шумно выдыхающих теплый кисловатый воздух. С утра он подоит одну из них и будет сыт целый день. А там…

А вот что будет дальше, Джон еще не придумал, и это свидетельствовало о том, что он еще и достойный сын своего отца.

Легкой, но досадной тенью скользнуло сожаление о том, что напоследок не взглянул на спящую мать, что мысленно не попрощался с домом, что даже не взглянул на конюшню, где стояла красавица Джильда, каурая трехлетка с легкими ногами, но тень эта только скользнула, тут же пропав за спиной, как пропадали тени платанов, кустов можжевельника и тополей, попадавшихся на дороге.

Джон бежал. Мешок ничуть не тяготил его. Да и чему там особенно было тяготить? Пара чистых сорочек, рабочие штаны и… У Джона от мысли о последнем предмете багажа сладко екнуло внутри. В мешке лежал бритвенный прибор отца. Старый, добротный, удобный в руке, которым Джон еще ни разу не пользовался, но обязательно воспользуется, как только окажется один. Пора. Джону уже пора бриться.

Можно было сбавить бег, можно было даже на минутку остановиться и просто поглядеть назад. Нет, Джон был чужд всякой сентиментальности, но ему казалось, что это очень по-мужски — остановиться, последний раз взглянуть на родные места и сказать что-нибудь вроде:

— Неплохие были денечки.

Разумеется, никаких слез, никакой грусти, наоборот, легкая и спокойная усмешка. И — дальше. Словно перевернул страницу книги.

Джон так и сделал.

Ни дома, ни самого городка, правда, уже видно не было. Джон стоял на дороге, превратившейся от лошадиных копыт, тяжелых колес и августовской жары в легкий порошок, наподобие того, каким мать иногда напудривала свой носик. По такой пыли приятно было ходить босиком. Ноги тонули в ней. Правда, тут следовало быть осторожным, а то запросто можно было напороться на свежую коровью лепешку.

«О какой ерунде я думаю!» — сказал Джон сам себе. И еще укорил себя за свои мысли, за мальчишество. Ведь он собирался начинать настоящую взрослую жизнь, а думал о каких-то пустяках, о коровьих лепешках. Надо думать о чем-то серьезном, о большом и важном, о мужском, одним словом.

И он постарался думать о мужском. Но, по правде говоря, не очень даже представлял себе, о чем думают настоящие мужчины.

Станция жила и ночью. Светили огни фонарей, гудели дымные паровозы, брякали сцепками вагоны, покрикивали черные и лоснящиеся от мазута путевые рабочие, что-то кричал в жестяную воронку детина в красной фуражке с желтым флажком в руке.

На Джона никто не обратил ровным счетом никакого внимания. Он спокойно присел на груду шпал, развернул свой мешок и живо переоделся. Вместо парадных шерстяных брюк он с наслаждением натянул грубые потертые джинсы, которые держались на нем безо всякого ремня, на бедрах. Теперь он мало чем отличался от окрестных ковбоев, пригоняющих на станцию скот, беспрерывно сквернословящих, черных от загара, от души хохочущих над любым пустяком, провожающих любую особу женского пола диким гиканьем и непристойными предложениями. Джон близко знал нескольких ковбоев и с удивлением отмечал, что все они люди скромные и набожные, у многих семьи, добропорядочные дома, милые дети. В кругу семьи эти парни выражались очень даже прилично, а собственной дочери, если бы та хоть раз попробовала прогуляться с парнем, всыпали бы по первое число. Но стоило им попасть в компанию таких же работяг, как они разительно менялись. Им вдруг становилось само море по колено. Впрочем, с некоторых пор Джон стал подозревать, что вся их залихватская манера поведения одними словами и ограничивается. Стоило какой-нибудь разбитной дамочке остановиться, услышав их дикие крики, и спросить, кто же из них собирается заняться с ней тем, о чем они только что так ярко вещали, как наши ковбои начинали страшно смущаться и кивать друг на друга. Обычно дамочки заливались хохотом от робости смелых на вид парней. Нет, Джон вовсе не завидовал ковбоям. На самом деле это были обыкновенные мещане — домик, меблишечка, жена, церковная служба по воскресеньям и наивные песенки под банджо. Обыватели.

Товарняк пришел вовремя. Джон вообще удивлялся, почему это на железной дороге все происходит вовремя? Вот Сэм Коллинз, городской столяр, был примером того, что часы в мире нужны только как игрушка или украшение. Он никогда ничего не делал вовремя, и все к этому привыкли, потому что и сами жили почти так же. Правда, до Сэма остальным было далеко. Сэм в этом смысле был рекордсменом. Если Сэм говорил, что табуретка будет готова к пятнице, надо было тут же спрашивать:

— К пятнице какого месяца, какого года и какого столетия?

Впрочем, такие уточнения тоже ничего бы не дали. Еще ни к одной пятнице никакая табуретка готова не была. Собственно, как и к другим дням недели. Сэм вообще удивлялся, когда его спрашивали про сроки. Он рассуждал вполне здраво — всю жизнь человек жил без этой табуретки, почему же теперь ему вдруг захотелось узнать, когда на свете появится то, чего никогда не было? Кто вообще способен предсказывать будущее?