Ганс-Йозеф Ортайль - Ночные тайны

— Потому что потрясен, потому что принял все это близко к сердцу и не хочет продолжать свои дела, пока твой отец борется со смертью.

— Он что, с ума сошел? Это полная ерунда, отец был бы рад, если бы получил рукопись и обговорил с нами все детали, чтобы книга увидела свет. Ты ему это сказала?

— Я постаралась сделать все возможное, Георг, но он не захотел со мной разговаривать. В конце концов, он старый человек, он так тесно сотрудничал с твоим отцом в течение многих лет, как никакой другой писатель. Ты должен понять, что это неожиданное ужасное известие выбило его из колеи.

— Я ничего не понимаю и не хочу ничего понимать! В этом — весь Ханггартнер! Это его чертовы театральные представления, которыми он всем нам действует на нервы!

— Нет, Георг, это не то. Ты должен людям, которые близко знают твоего отца, дать время, чтобы они справились со своими чувствами. Это тот случай, когда дела могут подождать.

Георг взял стакан и сделал глоток. Минна говорила спокойным и решительным голосом секретаря, который прежде он слушал с таким удовольствием. Пока пил воду, он заметил, что крайне взволнован, растерян и капризничает, как ребенок, самое заветное желание которого не исполнили. Хойкен допил воду и тут же налил себе еще.

— Георг, ты еще здесь?

Он шумно выдохнул. Минна должна услышать, как тяжело ему было принять это известие.

— Только что я подробно обсудил все с Байерманом. Я был готов встретиться с Ханггартнером, его книга избавила бы нас от многих проблем, понимаешь, Минна?

— Я отлично понимаю тебя, Георг, но ничего не поделаешь. Ты тоже должен понять Ханггартнера, как бы тяжело тебе ни было.

— И ты считаешь, нет никакой возможности переубедить его?

— Во всяком случае, я ничего не могу сделать, ты не можешь требовать этого от меня.

Хойкен залпом осушил второй стакан. Он почувствовал разочарование от тщетности затраченных усилий. Вместе с тем его так раздражала эта безнадежность, что он с удовольствием швырнул бы стакан в это чудовищно большое окно.

— Посоветуй мне, Минна, — сказал Георг, стараясь говорить тише, — что я должен делать.

— Выжди время, Георг, и ни в коем случае не звони Ханггартнеру.

— Теперь он будет часами висеть на телефоне и раззвонит об этом на весь свет.

— Скорее всего, именно так и будет.

— Он состряпает жуткий сценарий об ужасном конце нашего концерна.

— Вероятно…

— Он будет выходить из себя, и я должен позволить ему это делать.

— Да, Георг, позволь ему. Он успокоится, поверь мне, ему нужно два-три дня и много телефонных разговоров, но когда-нибудь он успокоится.

— Завтра? В течение завтрашнего дня?

— Нет, завтра наверняка еще слишком рано.

— В таком случае мы можем пока забыть о встрече.

— Да, об этом ты должен пока забыть.

Хойкен сел и стал раскачиваться на откидной спинке кресла. Когда он был ребенком, ему очень хотелось иметь обезьяну. Это желание было неизменным. Георг записывал его в список подарков на свой день рождения и в маленький черновик, который клал под подушку, чтобы упросить и смягчить благосклонные небеса. Он твердо верил, что со временем его просьба будет услышана. Но небеса оставались неумолимы, неподвижный и холодный строй белых ангелов ни разу не улыбнулся ему.

Теперь он говорил так тихо, что был сам себе противен:

— Спасибо, Минна, оставим это дело на время.

— Так будет лучше всего, Георг, поверь мне.

— Да, все в порядке. Я позвоню позже.

День был заполнен суетой с самого утра, с той самой минуты, когда он получил известие о болезни отца. Хойкен повернулся на вращающемся кресле вокруг своей оси, но это не помогло, ощущение тупика не покидало его. Он поднял трубку и набрал номер клиники. Прошло больше минуты, прежде чем к телефону подошел ординатор. Он был немногословен. Введение катетера было проведено успешно и обошлось без каких-либо серьезных осложнений. К сожалению, пациент до сих пор не приходит в сознание. Более подробную информацию может дать только профессор Лоеб. Хойкен спросил, нужно ли ему зайти в клинику. Нет, в посещениях нет необходимости, пациент ни в чем не нуждается.

Трудовой энтузиазм Хойкена быстро улетучился. Он чувствовал раздражение и был возбужден, как ребенок, который не знает, чем себя занять. Всю жизнь Георг терпеть не мог этих мрачных послеобеденных часов, знакомых ему с детства, когда все время чешешься или от скуки ешь много сладкого и в конце концов ложишься в постель. «Почему бы тебе просто не почитать?» — спрашивала его мать в таких случаях. Он брал какую-нибудь книгу и пробовал читать, но ощущение при этом было почти болезненное. Это был вид душевного застоя, почти отвращения к жизни, только не оправданное еще философскими размышлениями, как в подростковом возрасте. Георг вспомнил свою детскую комнату в родительском доме в Мариенбурге. Какой красивой была широкая лестница, ведущая на первый этаж, не говоря уж о прежней роскоши этого дома, в котором он провел все свое детство!

Хойкен снова набрал мариенбургский номер, как будто хотел услышать его необыкновенную тишину. Когда в трубке послышался голос Лизель Бургер, ему показалось, что он снова видит свою детскую комнату на первом этаже. Георг закрыл глаза и продолжал говорить тем же приглушенным голосом, каким заканчивал разговор с Минной:

— Лизель, это Георг. Я еще в офисе, но у меня сейчас есть свободная минута. Я бы с удовольствием заехал сегодня. Ты как?

Лизель ответила не сразу. Казалось, она привыкала к его необычно тихому и мягкому голосу.

— Ему не лучше?

— Нет, Лизель, ему не лучше, только давай поговорим об этом дома.

— Я приготовила ему суп, думала, он все-таки придет.

Хойкен промолчал. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами. Эта фраза про суп была самой тягостной из тех, которые он услышал за сегодняшний день. Почему Лизель сказала это? Неужели она не поняла, что натворила этими словами?

— Я думала, он все-таки придет, — повторила женщина, словно подумала, что он ее не понял.

Хойкен ухватился за стеклянную крышку стола и спросил медленно, словно разговаривал с очень маленьким ребенком:

— Какой суп, Лизель?

— Овощной суп. По понедельникам, приезжая из отеля, на обед он ел овощной суп.

— И где он сейчас стоит?

— Он все еще стоит на плите.

— Лизель? А как давно он стоит на плите?

— Честно говоря, Георг, точно не помню. Вот досада, а ведь я должна была бы точно знать!

— Нет, Лизель, это не важно. Я просто хотел бы знать, съедобный ли он. Я голоден, Лизель.

— Так приходи, Георг.

— Хорошо, Лизель, через полчаса я буду у тебя, и мы съедим по тарелке супа, идет?

— Да, Георг, конечно.

Он отпустил стеклянную крышку, обронил: «До скорого, Лизель», потом провел рукой по убранному столу и подровнял пачку писем, из которой не просмотрел ни одного.