Пол Райзин - Водка + мартини

Я беру шариковую ручку и на большом белом пространстве посередине рекламы «фольксвагена» быстро набрасываю альтернативные варианты моих планов насчет курения.

1. Решить бросить. Сообщить об этом Хилари (ей-богу, простой смертный последствий просто не выдержит) .

2. Решить бросить. Хилари ничего не говорить.

3. Продолжать курить. Стараться не думать о неизбежных болезнях.

4. Перейти на сигары. Или трубку. (Ха-ха-ха, как смешно.)

5. Решить не решать, а просто бросить и посмотреть, что из этого выйдет.

Пятый пункт мне нравится больше всего, и я обвожу его кружочком. Очень любопытная позиция, ну прямо философская: главное — делай, а решения принимать не обязательно. Но в самой идее есть очень симпатичная мне логика: ведь стал же я заядлым курильщиком, не принимая решения стать им. Поэтому, чтобы избежать возможности пережить полный провал попытки бросить курить — и потом неизбежного разочарования, депрессии, а, как результат, еще большего потребления табака — я сознательно принимаю решение не принимать никакого решения бросать курить. Я просто не стану больше курить, и все. Никаких громких заявлений. Никаких Высших Актов Воли. Я не стану Стараться Бросить Курить ни с большой буквы и с огромными кавычками, ни с маленькой и без кавычек, я просто не буду больше курить, и баста. Ну, само собой, не прямо сейчас. Но если хоть чуть-чуть повезет, тогда я смогу когда-нибудь вообще забыть про сигареты.

Полный бред или не совсем? Есть только один способ понять это.

Большинство моих друзей без ума от Хилари, и я уверен, что они будут сильно разочарованы, когда мы с ней разбежимся, точнее, когда я брошу ее. Кое-кто из них, ну хотя бы Маус и Клодия, наверняка отнесутся к этому недоверчиво. Вот сейчас мы все вместе сидим в их старом большом доме на Крауч-Энд за воскресным ланчем, и в эту самую минуту, когда обе женщины возятся с близнецами в саду за домом, мы с Маусом торчим на кухне, допивая остатки шардонне. Я смотрю, как он закуривает «Мальборо», и столь велико мое желание сделать то же самое, что я с трудом слежу за его мыслью. Кстати, ведь никто и не заметил, что я, вопреки обыкновению, не дымлю как паровоз.

— Когда ты наконец упорядочишь с ней отношения? Она стала бы приличной женщиной, — занудно ворчит Маус, причем лет пятнадцать уже то же самое можно сказать про него самого. — Чертовски хорошая девка твоя Хилари. Лучше нее у тебя никого не было.

Маус знаком со всеми моими подружками. Мне повезло, что я знаю его с самого детства. Его настоящее имя — Эрик Хамфри, но из-за торчащих ушей и писклявого голоса детская кличка прилипла к нему считай что навсегда. Даже Клодия порой зовет его Маусом. Вот он делает долгую и глубокую затяжку. Есть все-таки нечто дьявольски волнующее в той естественности, с какой мой старый школьный друг обращается с табаком. В идеальном порядке его движений, в той едва заметной порочности, с которой искривляются его губы, когда он затягивается, в том, как он с видом опытного, заядлого курильщика пускает дым в потолок. Сейчас я готов вдыхать этот сладостный дым прямо у него изо рта. Хотя нет, не стану.

В нашей школьной компании Маус никогда не был самой яркой фигурой; зато он был самый правильный. Просто классический Примерный Паренек. Нисколько не сомневаюсь, что он и капли удовольствия не получил ни от одной сигареты из тех четырех, которые он выкурил тут передо мной, когда мы закончили ланч.

— Почему ты так много куришь? — спрашиваю я как можно небрежнее.

— Ничего не могу поделать, — отвечает он. — Тут я человек пропащий.

И он смеется. Да еще так заразительно, шлепая себя ладонями по коленкам, что удержаться и не рассмеяться с ним вместе просто невозможно.

Да, вот такой он и есть, мой друг Маус. Что бы ни свалилось на него в жизни: курение, Клодия, близнецы, — он принимает судьбу как есть и не ропщет. Вот он снова подносит сигарету к губам и сужает глаза, будто сейчас ему будет больно. Горящий кончик сигареты раскаляется докрасна. У меня в голове бьется одна только мысль: Предложи мне сигарету. Ну одну сигареточку. Но прямо сейчас. Ну, давай же. Не заставляй меня просить. Дай мне эту дерьмовую сигаретину и убирайся в задницу! Маус выпускает дым куда-то в сторону, но я успеваю немножко поймать, молча глотаю его, так сказать, курю «пассивно». О, этот аромат. Яркий, ни с чем не сравнимый аромат «Мальборо». Аромат, в котором есть своя особая резкость, своя особенная изюминка, этакая нотка, этакий легкий удар в гортани, что говорит об особом качестве затяжки, каждой затяжки, несущей с собой, ей-богу, потрясающее удовольствие. Любители «Мальборо» всегда слегка морщатся перед тем, как затянуться. Поистине любовь для них — это страдание.

ДА ДАЙ ЖЕ ТЫ МНЕ ЭТУ ЧЕРТОВУ СИГАРЕТУ, КОЗЕЛ!!!

Всякому известно, что бывают такие мысли в голове, про которые нельзя сказать, хорошие они или плохие, там не отделяется одно от другого. Одна из таких мыслей пришла мне теперь в голову: ведь Оливия курила «Мальборо». Хорошая это мысль потому, что, пока я думаю об Оливии, я забываю про сигареты. Я вижу ее на моем длинном желтом диване, она только что приняла ванну: у нее влажные светлые расчесанные волосы. На ней ничего, кроме большого белого полотенца и очков. Мы бы с ней вместе смотрели телевизор. Нет, это она бы смотрела телевизор. А я бы смотрел на нее. Как бы она стала прикуривать «Мальборо», не отрывая глаз от экрана, поглощенная тем, что там происходит. Как бы она положила руку на валик дивана, откинула назад голову, встряхнула волосами и пустила струю дыма прямо в лицо Тревору Макдоналду. Как бы она наклонилась вперед, ровно настолько, чтобы достать до пепельницы и сбросить туда пепел. Как бы она позволила мне медленно снять с нее очки — Боже мой, как ты красива, наша любимая шутка, — и как было бы исключительно порнографично обнимать и целовать эту красивую молодую женщину, чье свежее взволнованное дыхание несло в себе легкий запах табака. (Дурацкие слова о том, что якобы целовать женщину, которая курит, все равно что целовать пепельницу, никогда не вызывали во мне доверия. Ведь пепельницы грязные, разве не так?)

Я просто обожал, когда в такие вечера — сколько их было? двадцать? тридцать? — этот невероятно сложный мир распадался для меня на четыре простых элемента: сигарету, очки, полотенце и Оливию. Я обожал, когда она бывала в настроении и эти элементы можно было отбросить один за другим — кроме одного, последнего.

А дурная эта мысль потому, что, согласно моему списку, мне вообще не полагается всего этого, а уж тем более мечтать об Оливии. Однако и тут есть своя положительная сторона: уже четыре часа, а я только сейчас впервые за сегодняшний день подумал о ней. В некотором роде рекорд.