Жан Жироду - Эглантина

В пяти метрах от Фонтранжа, спиной к пруду и к солнцу, стоял олень; с его губ свисала серебристая нить слюны, уши сторожко напряглись, по мокрой, слегка дымящейся спине волнами пробегала дрожь. Он глядел на Фонтранжа без любопытства, но неотрывно, словно гипнотизируя, временами чуть склоняя голову. «Вот в такой-то миг и понимаешь, — отметил про себя Фонтранж, — всю глупость сказок, в которых на оленьи рога садится дрозд. Что, кроме благоговения, можно ощутить перед этой священной ветвистой короной, самой древней и прекрасной, самой живой в этом лесу и запретной для любой птицы!» Казалось, олень появился здесь с определенной целью. Он сдержанно и бесшумно шагнул вперед и встал так близко к Фонтранжу, что тот уловил свое отражение в его блестящих миндалевидных глазах. Потом испуганно содрогнулся, будто у него вдруг отняли высшую привилегию безбоязненно смотреть на людей, давать им уроки мужества, и одним прыжком скрылся в лесу.

Фонтранж не был суеверен, но он отличался тончайшей восприимчивостью, и все, что поразило бы какую-нибудь простую душу, с тою же силой запечатлевалось и в его сердце. Он не верил в дурные предзнаменования, в зловещий смысл вороньего карканья или криков чаек, в перебегающих дорогу зайцев и черных кошек, но подобные происшествия будили в нем жалость к людскому легковерию, к людским бедам, а заодно и к бедам самих ворон и чаек, чью репутацию авгуров он вовсе не собирался порочить, а потому смиренно склонял голову перед подобными знамениями. Когда ночью выла собака, он, разумеется, не верил, что кто-то умрет, но это наводило его на глубокие размышления — глубокие, ибо он ничего не делал наполовину, — обо всех прошлых и грядущих смертях, включая и смерть собак; в конечном счете заунывный вой смущал его не меньше, чем старух-служанок в замке. Он не увидел в появлении королевского оленя второго чуда Святого Губерта [22] Св. Губерт (скончался в 727 г.) — епископ, которому на охоте в Галлии явился олень с распятием на рогах. Считается покровителем охотников. , но был глубоко тронут вниманием судьбы, позволившей ему лицезреть следующее, рядовое представление этого чуда и, быть может, истолковать его. Царственный олень, нежданно явившийся Фонтранжу, казалось, не только не винил его в безжалостных убийствах животных, как в случае с покровителем охотников, но, напротив, осуждал за нынешнюю нелюбовь к охоте, защищая перед ним собак и лошадей — смертельных врагов лесного зверья, — и славил в багровом половодье заката, в зыбком мареве дождя, высокое благородство псовой охоты. Умом Фонтранж понимал, что явление оленя — чистая случайность, но как приятно было думать, что и случайность может еще походить на чудо, а красота способна выражаться в таких примитивных, чистых жестах природы. И тот факт, что чудо Святого Губерта повторилось как раз, когда этот последний перестал быть покровителем для Фонтранжа, та мягкая насмешка, с которой судьба заставила оленя просить человека об убийстве куропаток и ланей, не дав ему при этом распятия на рогах и сведя, таким образом, великое чудо к мелкому, семейному, почти светскому, не годному для утехи толпы, все это убеждало Фонтранжа, что природа — или Бог — по забывчивости или, напротив, гордясь тем, первым успехом, решили обновить одно из своих бесчисленных волшебных деяний. Конечно, он мог теперь чуть меньше почитать их, — так подсмеиваются над великим человеком, дважды рассказавшим какой-нибудь славный эпизод из собственной жизни, — но, главное, он опять ощутил тяжкое бремя всех на свете чудес, всех людей и даже (это уже было что-то новое!) собственной грусти. Отрешение от лошадей и собак показалось ему столь же бессмысленным, что и былая любовь к ним. Он, конечно, знал этого оленя, как и всю прочую живность в своем лесу. Знал его точный вес, семейные привычки, число родившихся от него оленят, отвагу, с которой тот защищал своих сородичей, но теперь вынужден был признать еще одно: как все звери, свершившие нечто сверхестественное, навеки соединялись в легенде со святыми или мучениками, так и этот сегодняшний олень вошел в его жизнь, навсегда став верным спутником последнего из Фонтранжей. Это было больше, чем чудо, — это был урок благородства, почти человеческой поддержки, осуждение меланхолии и болезненного, разъедающего душу смятения. Судьба, точно во времена Святого Губерта, столкнула в лесу эти два полных достоинства создания — оленя, во всем похожего на своего сказочного предка, и последнего из Фонтранжей, в сапогах старинного сомюрского покроя и с моноклем (ибо его отвращение пока не затронуло одежды); оленя, с тем же древним пристрастием к молодым побегам, и Фонтранжа, глубоко презирающего радикализм, социализм, снобизм и прочие «измы»; оленя в испуганном прыжке и Фонтранжа, впервые глянувшего зверю прямо в глаза, а не через ружейный прицел, среди непривычной, застылой тишины, когда все живое — кролики и зайцы в лесу, утки и рыбы в пруду, — отдав свою силу и храбрость этому их царственному послу, сами испуганно попрятались в чаще или под водой. И это зрелище воскресило в памяти человека образы минувших времен, а для охотника явилось таким же драгоценным подарком, как цветная литография — наградой первому ученику в классе. Запоздалое, но все же пожалованное благоволение Господне вызвало у него счастливую улыбку, а ведь он уже месяц как не улыбался… Он вспоминал оленью шерсть, такую жесткую наощупь и такую нежную с виду. Он вспоминал его ноздри, еще более бархатистые, чем лошадиные; ему приходилось касаться их только на убитых оленях — в последний раз именно на отце сегодняшнего. И в его душе начали потихоньку оттаивать застывшие было чувства нежности, дружбы, покоя. Над прудом взмыла цапля; Фонтранж радостно вскинул ружье и выстрелил. Упавшая цапля вспугнула зайца; миг спустя его постигла та же участь. Целых пять минут в закатном небе гремели выстрелы, которые крутой склон эхом разносил по всему лесу, возвещая о том, что Фонтранж вернулся к жизни и ему вновь интересны фазаны и зайцы. Он почти неосознанно следовал путем умчавшегося оленя, то и дело поднимая из травы куропаток, птиц-пастушков, кроликов, как будто олень, ради примирения с сеньором, поочередно оборачивался каждой из этих зверюшек или птиц. Впервые за долгое время своей депрессии Фонтранж не чувствовал себя виноватым, весело паля в них, оставляя за спиной десятки мелких смертей, как в прежние счастливые охотничьи дни. Лесники решили, что в чаще орудует браконьер, зато собаки ликующе взлаяли, а лошади, понимающие все только через других, нетерпеливо заржали, загарцевали, услышав собачий гомон. Уже вставала луна, когда Фонтранж вернулся домой, с головы до ног обвешанный дичью; цапля, заяц, ласка, даже скворцы выглядели натурально, как на голландских натюрмортах — этих портретах бытия… Он зашел на псарню, дал собакам понюхать свою добычу. Псы радостно прыгали вокруг хозяина… Заглянув в оконце конюшни, он крикнул Себе слово Пророка, означающее призыв вперед, к бою. Себа пронзительно заржала в ответ… Вот так, благодаря явлению оленя, Фонтранж возродился для охоты, этой забавы богов, и снова обрел привязанность ко всем ее участникам — собакам, лошадям, егерям и браконьерам. Слава Богу, это произошло не слишком поздно. Он так никогда и не заподозрил, что в течение нескольких месяцев ненавидел людей… И в тот день, когда он отправился поездом в Париж, на ежегодную собачью выставку, он не догадывался о том, что примирился не только с собаками, но и со своими двумя дочерьми, и с Рене Бардини, и с Эглантиной; свой траур по Белле и Жаку он ощущал теперь не как сильную, но одолимую боль, а как истинную, ужасную, непреходящую утрату. Ибо собаки и лошади скрыли от него еще одну печальную истину: он чуть было не рассорился также и с мертвыми.