Жан Жироду - Эглантина

В конце весны Моиз решился наконец поехать в Константинополь, где его вот уже два года ждали дела; однажды вечером он прибыл на вокзал к семичасовому Восточному экспрессу. Когда Моиз выбирал утренний или дневной поезд, это означало, что в данный момент он не влюблен. Во времена брака с Саррой, а теперь из-за Эглантины он путешествовал только по вечернему расписанию, — оно смягчало горечь отъезда, разрешало сразу погрузиться в дорожный быт: для начала в вагоне-ресторане, утоляя голод, вслед за тем — в купе, проспав ночь, и назавтра, с рассветом, ощутив радость пробуждения. Сегодня Эглантина захотела проводить Моиза на вокзал. Он взял ей перронный билет за двадцать сантимов — монеткой, которую протаскал в кармане целых два года, не находя ей применения; билет давал право выйти на перрон, увидеть первый дымок паровоза и даже лицо машиниста. Засидевшись на административном совете, Моиз не успел переодеться в дорожный костюм и приехал на вокзал в синей пиджачной паре. Эглантина же, руководствуясь той инстинктивной тягой к мимикрии, которая помогала ей верить, будто она способна раствориться в толпе или в чувстве, выбрала, напротив, туалет, в которых дамы обычно путешествуют: на ней был костюм из шотландки. Моиз страдал от этой глупой промашки судьбы, которая перепутала их обличья и поставила обоих в ложное положение перед носильщиком, контролером, продавщицей газет, настойчиво вручавшей Эглантине последний выпуск «Евы», а, главное, перед несколькими попутчиками, на чьих лицах явственно читалось радостное предвкушение совместной четырехдневной поездки в общем домике на колесах с некой очаровательной юной особой. Уже четверо или пятеро из них, выглядывая в окно, поправляли на себе галстуки привычным движением мужчины, завидевшего хорошенькую женщину. Этот трогательный жест раба, пробующего крепость своих уз, или самоубийцы, проверяющего, легко ли скользит узел на шее, растравлял ревность Моиза, и он в отместку еще больше утверждал их в приятном заблуждении, покупая разные мелочи, нужные в пути именно дамам, — лимоны, минеральную воду, — и подталкивая Эглантину все ближе к вагону. Лишь в последний момент разочарованные попутчики убедились, что обнявшаяся на прощанье пара, видимо, решила поменяться ролями: господин в городском костюме бросился в купе, а юная особа в шотландке вдруг утратила нетерпеливую улыбку и равнодушие к провожающим, то есть, все признаки предотъездной лихорадки.

— Не скучайте тут, — сказал Моиз. — Как вы собираетесь проводить время? Я ведь вернусь из Константинополя не раньше, чем через месяц.

— Буду читать. И гулять.

— Вы не собираетесь повидаться с Беллитой?

— Не знаю… Не думаю…

И они смущенно отвернулись друг от друга, машинально взглянув на символы странствий, каждый из которых принадлежал другому: Эглантина смотрела на паровозный дымок, Моиз — на мраморную лестницу вокзального буфета; она вдруг остро ощутила летучую эфемерность дыма, он — незыблемость камня, недвижность вокзалов, но почему-то мысль обоих на миг коснулась Фонтранжа — коснулась и стыдливо растаяла. Моиз с головой выдал себя последним вопросом и теперь раскаивался в этой слабости. Ведь, по сути дела, он косвенно посоветовал Эглантине не видеться с Фонтранжем. А на Эглантине все чужое — что ревность, что драгоценности — выглядело путами, цепями. Как раз сейчас, перед отъездом, Моиз преподнес ей великолепное колье; она приняла подарок с тем же смущенным румянцем, с тою же робостью, с какими там, в дансинге, когда-то смотрела на футляр с жемчужиной. Впрочем, «приняла» — не то слово; она долго колебалась, застегивала перчатку до последней пуговицы, нарочито старательно куталась в лисье боа, словно пряча свои руки, свою шею от этой новой, внезапно овеявшей их ревности. Обоим представилась традиционная картина: вот женщина машет вслед отъезжающему путнику правой рукой, а в левую принимает любовную записку от другого мужчины, и зовется этот другой Фонтранжем. На пороге долгого путешествия, на перроне, мужчины внезапно обнаруживают, что забыли не ключик от сумки или чемодана, как это вечно бывает с женщинами, но ключ к двум последним месяцам любовной связи, к двум последним романам, а то и ко всей предыдущей жизни. За три минуты до свистка Моизу почудилось, что тело Эглантины уже готовится к переменам; все в этой молодой женщине вдруг показалось ему чужим: она на глазах меняла осанку и голос, она, конечно, еще оставалась искренней и преданной, но ее искренность и преданность были уже иного порядка, и для того, чтобы вернуть ее в прежнее состояние, к прежнему образу мыслей и логике, к прежней морали, пришлось бы, верно, произвести над нею целую серию таких же серьезных манипуляций, какие требуются утопленникам или сердечным больным. Но, увы, расписание международных экспрессов не оставляло на это времени. Выйдя за пределы ауры Эглантины, грузное тело Моиза освобождало ее самое от этой ауры так, словно они долго плавали вместе в тесном бассейне и теперь он, выйдя оттуда, выпускал из воды и ее. Ох, не нужно бы ему уезжать; следовало остаться, оживить прежнюю, умирающую в ней Эглантину, тихонько совлечь с нее эту чужую оболочку и бесконечно нежно, с помощью множества даров, множества жертв, рассеять окутавший ее зловредный туман, что прямо на глазах у Моиза преображал ее до неузнаваемости. Но место было выбрано неудачно… И вот уже слова прощания в устах Эглантины звучали словами, годными для любой разлуки, вплоть до разрыва. Моиз хорошо знал силу имен собственных, их магическую власть; он знал, что, произнеся вслух имя Фонтранжа, тем самым пробудит своего соперника от векового сна, от колдовских чар забвения, и однако с трудом удерживался от этого соблазна. Да, он справился с собой, но в миг отправления (недаром же вокзал соседствовал с Ботаническим садом и зверинцем!) ощутил, как злобно терзают его крупные и мелкие хищники, зовущиеся ревностью и завистью; можно ли было гордиться такими чувствами, полагаться на них?! Он взошел по лесенке в вагон и тут же спустился обратно со страхом чародея, утратившего доверие к волшебной палочке, которой предстояло сделать его невидимым и умчать на Восток: а вдруг он не сможет обрести свой прежний вид?! Да и Эглантина, вдвойне переживающая в эту минуту все благие чувства женщины, которая остается одна — привязанность, верность, — так же вдвойне боялась теперь стерегущих ее опасностей, боялась мыслей о Фонтранже. От соседнего перрона как раз уходил поезд на Труа; его путь пролегал и через Фонтранж. Он тронулся — правда, пустым, — за пять минут до отправления константинопольского экспресса, — обыкновенный поезд без спальных мест, без вагона-ресторана, без пассажиров, как будто единственным его назначением была демонстрация табличек на вагонах, знаменующих собой все основные этапы жизни во Франции, — Труа, Барсюр-Сен, Ис-сюр-Тий. Эглантина взглянула на этот поезд без пассажиров, и Моиз это заметил.