Жан Жироду - Эглантина

И телефон действительно зазвонил.

Эглантина соскочила с кровати, опрокинув в темноте два предмета, которые неизбежно первыми разбиваются на всех кораблях мира в ночь крушения, возвещая своим грохотом самые страшные катастрофы века, — электрическую лампу и пепельницу; схватилась в темноте за трубку, которую протянула ей холодная, как смерть — или никель — рука аппарата… Звонила Беллита. Беллита приглашала ее на ужин с Фонтранжем, завтра вечером. Эглантина собралась было отказаться, но трубку уже повесили. Она услышала только цифры, торопливо перебиваемые другими цифрами, словно там, в аппарате, боролась с несчастьем сама душа Моиза. С минуту Эглантина постояла, не вешая трубку и вслушиваясь в эту цифровую баталию, прерываемую иногда символами победы — Флерю, Ваграм [26] Флерю — бельгийский городок, где в 1794 г. французская армия одержала победу над австрийской. Ваграм — австрийский город, где Наполеон также одержал победу в 1809 г. Раньше имена собственные служили индексами телефонных номеров. …

— Вы еще говорите? — раздался вдруг голос телефониста. — Что вы желаете?

Слава Богу, есть еще на свете солидные, строгие голоса мужчин, которые в этот поздний час спрашивают вас, чего вы желаете, чего ждете, чего вам не хватает.

— Почему вы не говорите? — переспросил голос. — Повесьте трубку, иначе у вас перегорит лампочка, — это автоматическая система.

Эглантина повесила трубку. Слабое мерцание привлекло ее к окну. Всходила луна — самая автоматическая из всех систем на свете. Долго, долго еще Эглантина простояла у окна, молча ведя спор с невидимым собеседником. К трем часам ночи она наконец улеглась в постель: они все сказали друг другу…

Когда наступила очередь салата, Эглантина вся сжалась: Фонтранж готовил его самолично.

Дело в том, что Моиз тоже, на всех званых ужинах и даже в гостях у людей, которые снисходительно или льстиво поощряли эту его безобидную манию, обожал приготовлять салат, объявляя свой метод лучшим в мире. Эта процедура всегда казалась Эглантине дешевой комедией, огорчая донельзя, ибо все яркие качества, коими в ее глазах обладал Моиз — презрение к человечеству, гениальная прозорливость, умение читать в чужой душе, — сменялись в момент приготовления салата каким-то слепым ребяческим тщеславием. С той минуты, как перед ним ставили чашу из цельной глыбы горного хрусталя, позволявшую видеть все стадии операции не хуже, чем в реторте, и вплоть до того мига, как последний салатный листик не без натужного усилия проглатывался гостем, которому были вредны сырые овощи, все присутствующие беззастенчиво изображали независимость мнений и суровую искренность, прекрасно зная неспособность Моиза разглядеть их притворство из-за хрустальной салатницы. Сначала гости дружно выражали сомнение в том, что хозяину удастся превзойти самого себя — по сравнению с предыдущим салатом. Генерал, не солгавший ни разу в жизни и готовый отдать эту жизнь за сорокавосьмиградусную водку, объявлял, что в мире нет ничего лучше умело приготовленного салата. Лангедокский министр, никогда ни на йоту не поступавшийся своими убеждениями, целую минуту спорил с ним, восхваляя перепелок под виноградным соусом, с добрым Нарбоннским винцом, но потом, конечно же, сдавался, уступая первенство салату. А когда Моиз требовал специальное масло, которое торжественно, словно церковный елей, приносили во флаконах времен Людовика XIII, на губах дам обозначалась тень тоскливой улыбки, с какою, верно, обе Изольды встречали смерть Тристана. Самые хитрые из гостей с наигранным чистосердечием ратовали за винный уксус, чтобы минуту спустя согласиться со сторонниками лимона, — ибо Моиз готовил салат только с лимоном, добавляя, правда, еще эстрагон и прочие специи. Затем он перемешивал его золотыми ложками. Тут обычно поднимался спор, такой же нескончаемо-возвышенный, как в прошлый раз, между поклонницами кочанного салата и сторонниками обыкновенного. Звучали кисло-сладкие намеки на талант Колетт, которая любила есть нежные салатные побеги: недаром же она написала своего «Пупсика» [27] Французская писательница Колетт Сидони Габриэль (1873–1954) написала роман «Пупсик» (Cheri) о юноше, влюбленном в подругу своей матери, женщину много старше его. . Выяснялись происхождение и наилучший способ употребления соли и перца. Завязывалась ожесточенная битва за первенство между Индией и Кайенной, залежами каменной соли и соляными болотами, в конце концов пресекаемая самим Моизом. Ему всегда была заказана роль вождя племени, главы семьи, пророка в своем отечестве, да он бы и не согласился на нее при других условиях, зато среди гостей охотно брал на себя эту роль в священный миг приготовления салата. И тогда уж вел себя, точно капризный владыка, затыкая рот бестактному гостю, который вознамерился было рассказать о жизни мадемуазель Лавальер в монастыре или о частоте пожаров в вагонах со скаковыми лошадьми; ревниво ловил малейшие проблески интереса к своему кулинарному искусству и жестоко мстил за равнодушие, — словно это ему, а не гостям, предстояло страдать и умереть, если бы салат не удался. И вот наконец готовая смесь торжественно передавалась из рук в руки самими гостями, дабы уберечь ее от низкого прикосновения лакеев, которые, если им все-таки выпадала высокая честь подносить салат обедающим, с изумлением внимали их неумеренным восторгам, каких не удостаивался даже «Шато-Лафит» особого розлива; зеленые листики, точно приворотное зелье, понуждали даже самых неподкупных хвалить все подряд — хвалить перец, хвалить Кайенну, хвалить самого Моиза. Хор славословий звучал в полную силу, прерываясь лишь в тот миг, когда гости — вегетарианцы поневоле — принимались за салат, точно пасущееся стадо, шумно жующее на лугу и вот-вот готовое замычать, если на то будет хозяйская воля, а Моиз, удовлетворив свое смирение и свое тщеславие, глядел на них и чувствовал презрительную жалость к этим существам — овцам в драгоценностях, баранам с толстой мошной; над их прилежно работающими челюстями ему виделись рога и вислые уши. Затем лакеи меняли тарелки, и гости с притворным небрежением отведывали блюда, к коим их хозяин не приложил руку, — понлевекский сыр и шампанское-брют. Одна только Эглантина, сидевшая напротив Моиза прямо, точно аршин проглотила, изо всех сил старалась полюбить эту слабость человека, который не имел права на слабости, и даже найти извинение его способности прикрыть салатным листком свою гордыню, свой неукротимый нрав. Но ей не удавалось произнести ни слова. Она с усилием глотала салатные листики, будто пищу чужой, не ее расы, в душе чувствуя себя вполне плотоядным существом и упорно избегая взгляда Моиза, огорченного этой сдержанностью не меньше акробата на трапеции, вдруг увидевшего свою жену внизу, среди зрителей, с незнакомым мужчиной. Да, сегодня этот незнакомец и впрямь сидел рядом с ней, только Эглантине он был знаком лучше всех на свете.