Жан Жироду - Эглантина

И Эглантина восхищенно взирала на Фонтранжа, готовившего салат. Он всегда готовил его машинально, даже не думая о том, что делает, просто следуя вековому обычаю Фонтранжей. И здешняя процедура не требовала ни благоговейного молчания, ни шумных похвал гостей, ни особого подобострастия лакеев… Детишки иногда, шутки ради, подбрасывали в блюдо красную шелковую нитку, похожую на салатную гусеницу, — то-то было радости, когда кто-нибудь попадался на эту удочку! Или же совали туда дробинки, что давало повод обедающим поздравить Фонтранжа с удачной охотой… Приготовление салата меньше всего напоминало священнодействие: масло было обыкновенным ореховым маслом и держали его в обычном судке, а не во флаконе эпохи Ришелье. Никаких лимонов; из всех экзотических специй признавался только перец. Кроме того, Фонтранжу было глубоко безразлично, едят его салат или нет. Летом он почти не приправлял его, потому что совал под столом свою порцию любимому псу, предпочитавшему эту травку, даже и с уксусом, пырею. И салатница была обыкновенной салатницей; иногда в нее клали блины с подливкой. А однажды вместо нее на стол подали кухонную миску, правда, новую, с глазком на донышке, и Фонтранж даже не заметил перемены. Эта посвященная салату четверть часа, позволявшая Моизу тиранить своих гостей так, как он не тиранил даже коллег на самых шумных административных советах, здесь обращалась в передышку для дворецкого, который, пока суть да дело, в атмосфере дружеской фамильярности, возникавшей по ходу процедуры, спокойно готовил приборы для десерта. Взгляд Эглантины, утомленный неприкрытым самодовольством и наигранной рассеянностью, с которыми Моиз закладывал свой лимон в специальную американскую соковыжималку, теперь отдыхал на Фонтранже, солившем салат прямо рукой. И ни один салат не был так вкусен, как этот; Эглантина сочла своим долгом сделать комплимент Фонтранжу. Эта похвала по столь мелкому поводу была вообще первой ее похвалой в его адрес, и Фонтранж зарделся. Вместо побелевших от едкого лимонного сока листьев, обращенных рьяным перемешиванием в сугубо восточное крошево, Эглантина с удовольствием лакомилась чуточку недозрелыми, хрусткими листьями, которые можно было держать пальцами, ибо галльская приправа лишь слегка брызнула на них эдакой дневной росой. Подали десерт. Эглантина не испытывала ощущения, как с нею бывало в доме Моиза, что персики и груши — это блюдо, которое хозяин побрезговал готовить сам. Ужин завершился легким белым вином, а не тяжелым и жгучим самосским. Поистине, этот вечер, эту простую трапезу отметили все достоинства Запада. Эглантине вспомнилась поговорка ее родного края: «Как салат ни топчи, все равно вина не выжмешь!..» Рабыня восточного паши, вырвавшаяся к западным сородичам, Эглантина впервые осознала тяжесть своих цепей.

Именно во время разлуки преданный друг способен покинуть другого точно так, как это сделал бы низкий обманщик. Трусость и высшая храбрость избирают для себя один и тот же путь — бегство. Эглантина бежала от Моиза. Никогда еще она не осмеливалась вот так, прямо, глядеть Фонтранжу в лицо. Она бежала к нему от Моиза, не оглядываясь, в панике, которая, несмотря на разделявший их стол, уже на несколько сантиметров сблизила их. Фонтранж был во фраке, Эглантина — в вечернем платье: впервые они встретились под знаком шелка. Ей с трудом верилось, что расстояние меж ними так трудно преодолимо; все законы притяжения, любви, легкого опьянения наперебой спешили укрепить этот порыв, толкавший ее к нему. А Фонтранж и не догадывался, что его атмосферу готов рассечь этот огненный болид. Он мирно занимался тем, что обычно делают за миг до землетрясения или цунами: клал сахар в кофе, раскуривал сигару, подшучивал над скверными государственными спичками. По мере того, как болид с возрастающей скоростью сжигал оставшиеся божественные километры, Эглантина все отчетливее видела Фонтранжа. Он совсем не изменился. Прошедшая зима — снег одинаково действует что на людей, что на волков, — лишь сделала чуть суше его губы и суставы, чуть темнее лицо, но эти перемены Эглантина приписала не возрасту, а древности рода. Ей вернули Фонтранжа покрытым благородной патиной старины. Она заметила на его щеке крошечный порез — ежедневный результат бритья, — заживавший ровно за сутки; ей вдруг померещилось, что эта ранка еще точит кровь, которой он когда-то, в день охотничьей музыки, поделился с нею. Эглантина пронизывала Фонтранжа тем хищным и, вместе, созидательным взглядом, каким умеет смотреть большинство женщин, и видела насквозь все, что ему принадлежало — внешность, скелет, глазные прожилки, — и одновременно доступную любому зрению, но недоступную пониманию, его жизнь. До чего же несправедливо обошлась с ним судьба: в нем таилось столько любви, столько нежности, и все это пропало втуне! Уста этого человека, умевшего так глубоко любить, никогда не произносили слов: «Я люблю тебя!» Эти гибкие, чуткие руки, созданные для ласк, для объятий, держали только хлыст, дротики из Новой Гвинеи или машинку для стрижки лошадиных грив. Эти глаза, с неизменной добротой взиравшие на мир, а, главное, на Верхнюю Шампань, никогда не встречали ответных влюбленных взглядов, и ничьи губы не коснутся его век, чтобы опустить их, даже когда придет смертный час… Как раз в эту минуту Беллита спросила Фонтранжа, нравится ли ему платье ее молочной сестры, и он принялся вслух сравнивать Эглантину с императрицей Евгенией и с мадемуазель Лавальер. Она-то предпочла бы более прямой ответ, но видела, что Фонтранж еще не смеет открыто проявить свою нежность и прячется за историческими именами, отдаленными от нее по крайней мере полувеком. Он избегал смотреть на ее низкое декольте и старался обходить ее не спереди, а сзади; бедняга и не догадывался, что вырез на спине спускается до самой талии. Еще бы: ведь все чувства и все женские плечи, так охотно обнажаемые нынче перед целым светом, Фонтранж доселе встречал стыдливо и надежно укрытыми. Эглантина понимала это и гордилась своим откровенным декольте: ей удалось показать Фонтранжу краешек чувственного, до сих пор неизвестного ему мира. И она смело запрокидывала голову, поднимала руки, давая урок наготы этой глубоко упрятанной нежности. Никогда, никогда еще она до такой степени не попирала собственную скромность. Ах, как страстно хотелось ей открыть этому человеку, исполненному любви, что любовь не должна быть индивидуальной, как талант к выжиганию по дереву или лепке глиняных свистулек, что она творится двумя, существует для двоих!.. Пришло время вставать из-за стола. Эглантина нарочно повернулась к Фонтранжу обнаженной до пояса спиной и спиной же, закурив сигарету, двигалась к нему, стараясь отыскать тот краешек дорогого ей существа, от которого ее отрезали, чьей половинкой она некогда была. Она ощущала невидимый шрам от этого разреза на своей гладкой атласной коже, смущавшей Фонтранжа, точно пергамент с непристойным текстом. Он боялся даже этого скорее мифологического, нежели чувственного союза — спиной к спине — и старался встать так, чтобы видеть самую закрытую часть Эглантины — ее лицо. Беллита меж тем села за пианино, заиграла гавайский танец; Эглантина принялась шутливо пародировать его. Стоя перед Фонтранжем, который взирал на это представление, точно зритель в театре — широко открыв глаза, но при этом мало что видя, — она имитировала своей искусной, грациозной пантомимой тот, прежний, воздушный танец в спальне хозяина, повторяя жестами все, что она там делала: раздвигала портьеры, смотрелась в зеркало, перебирала шкатулки на комоде. Но Фонтранж не понял этого немого признания; он счел ее прихотливые изгибы, томные взгляды, имитацию жеста, которым тянут за шнур занавесей, чисто гавайскими изысками. Эглантина изобразила испуг перед разбитой вазой, боль от пореза бритвой. Фонтранж вежливыми аплодисментами приветствовал эту пантомиму из Гонолулу. Перед ним разыгрывали самое сладостное воспоминание его жизни, а он из скромности не признавал его. Когда он упомянул о Замбелли [28] Замбелли Шарлотта (1877–1968) — итальянская балерина, с 1901 г. танцевавшая в Парижской Опере. , Эглантина разочарованно остановилась. Каждое смелое проявление ее обнаженности, что души, что тела, оказывалось тщетным перед слепым взглядом Фонтранжа.