Сабахатдин-Бора Этергюн - Врач-армянин

Из зеркала на меня смотрело совсем юное, свежее и чистое лицо, смотрело изумленными веселыми темными глазами из-под черных бровей.

В уши вдеты маленькие бирюзовые сережки. Колец всего два — серебряное, подаренное Джемилем при обручении, и тонкое золотое с капельным алым камешком — мамин подарок.

Вижу, что Сабире наблюдает за мной. Но мне совсем не хочется, чтобы она завидовала. И, может быть, я и не так уж красива; может быть я просто сама себе кажусь красивее всех. Я быстро обернулась и порывисто поцеловала Сабире в душистую от пудры щеку. Она с улыбкой похлопала по щеке меня.

Я уложила волосы тяжелым узлом, как на рисунках на греческих вазах в музее, вдоль щек опустила по локону. Сабире вынула из ящичка туалетного столика маленький флакон. Но это было не обычное наше розовое масло, а парижские духи. Мы надушили кожу за ушами. По комнате разнесся прохладный волнующий аромат. Мне казалось, будто моя жизнь начинается заново, и это необычное праздничное начало сулит мне и в дальнейшем веселье и занимательные приключения.

В дверь осторожно постучали.

— Девочки, вы готовы? — раздался чуть насмешливый голос Ибрагим-бея.

Значит, он знал, что я приеду вместе с Сабире? Ну, конечно знал. Сабире ему сказала.

Мои щеки предательски вспыхивают. Неужели он мне нравится? Неужели это серьезно? Или это всего лишь праздничное опьянение новизной? Всего лишь желание полюбить?

Мы вышли. Ибрагим-бей рассыпался в комплиментах. Он тоже наряден. Манжеты туго накрахмалены, из верхнего кармана пиджака торчит уголок платочка, волосы причесаны на косой пробор и приглажены. Усы изящно закручены кверху. Он чуть склоняется, я протягиваю руку, он касается губами тыльной стороны моей ладони. Я вспомнила, как взволновало меня когда-то прикосновение губ Джемиля. Странно, но теперь я не почувствовала никакого волнения.

Мы подошли к дверям гостиной.

— У нас здесь никто никого никому не представляет, все знакомятся сами, — улыбаясь сказал мне Ибрагим-бей.

Я кивнула.

Я обрадовалась, услышав это. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня торжественно представляли кому-то: «А это наша Наджие-ханым!»

В гостиной лампы чуть притушены. На полу — ковер с тонким узором. Красноватые оттенки ковра гармонируют с отсвечивающими на стенах картинами. Несколько изящных ваз с цветами. Тяжелые портьеры тоже красноватых тонов. Стулья, диваны. Комната, словно сдерживает пылание страсти, готовой вот-вот разгореться. Эти красные тона…

Ибрагим-бей взял меня и Сабире под руку и вошел. Я чуть было не отдернула свою руку. Какая же я все-таки дикарка.

Сдержанный шумок восторженных возгласов приветствовал нас. Я прекрасно поняла, что это относится ко мне. Нет, надо научиться быть скромной. Нечего воображать себя первой красавицей! И не надо краснеть, как пион.

Гостей было довольно много. В глаза сразу бросались военные. Женщин было меньше, чем мужчин, все в европейских туалетах.

В углу на столике — графины с вином, бокалы и рюмки. Ибрагим-бей отпустил мою руку. Сабире подвела меня к столику. Вместе с ней я храбро пригубила рюмку какого-то вина. Оно было сладковатого острого вкуса. Горло чуть ожгло. Я почувствовала себя еще свободнее. Плечи распрямились, голова гордо вскинулась, приятно было ощущать тяжелый узел волос. Я чувствовала, что у меня красивая шея, такие шеи называют лебедиными.

Мы с Сабире присели на небольшой диван в углу. Она о чем-то болтала без умолку. Я почти не слушала. Потом мне вдруг показалось, что Сабире нарочно ограждает меня от знакомств. Не доверяет мне? Думает, что я при своей взбалмошности непременно скажу что-то не то? Боится скандала? И вправду, зачем ей нужно, чтобы на нее и на ее мужа нападали Джемиль и мой отец. Не знаю, благодарить ее или досадовать. Что ж, я и так могу неплохо провести время, можно наблюдать за остальными гостями. Но мне уже стало грустно. Значит, все это никакое не начало новой жизни, а просто небольшое развлечение, маленькая интерлюдия в моем тоскливом обыденном существовании.

Я заметила, что Сабире лишь притворяется беззаботной болтуньей, на самом деле она чем-то озабочена, переглядывается с мужем. Они кого-то ждут?

Рослый военный приближается к нам. Он явно хотел бы познакомиться со мной. Но Сабире быстро поднимается ему навстречу и увлекает прочь. Наверное, на каком-нибудь более официальном вечере это могло бы показаться невежливым, но здесь атмосфера совсем другая.

Ко мне тотчас подходит Ибрагим-бей.

— Вам нравится здесь? — Он садится рядом со мной. Разумеется, мои щеки так и пышут жаром. Как хорошо, что здесь нет яркого света.

— Да, здесь приятно, — тихо произношу я.

Я избегаю смотреть ему в глаза. Вдруг я прочту в них признание? И тогда… тогда я могу не устоять!

— Вы играете? — спрашивает муж Сабире.

Он кивком указывает на пианино. Я послушно поворачиваю голову. Как же я могла не заметить мой любимый инструмент!

— К сожалению, нет, — грустно отвечаю я. — Но очень люблю, когда играют другие.

Такой осмысленный разговор мне нравится.

— Значит, вы не будете против, если я сыграю? — Ибрагим-бей снова целует мне руку.

— Я буду рада услышать музыку! Вы играете Шопена?

Он поднимается и молча идет к пианино. Это можно воспринять как стремление немедленно исполнить мое желание услышать Шопена. Но почему-то я ощущаю в этой галантной поспешности нечто другое — то же, что и у Сабире — они оба не хотят, чтобы со мной знакомились. Поэтому Ибрагим-бей готов развлекать общество музыкой, а Сабире согласна флиртовать с кем угодно.

Ибрагим-бей сел за инструмент. Зазвучали первые такты мазурки.

Когда я услышала музыку, все эти мои предположения и подозрения показались мне мелочными и стыдными. Я словно бы смяла их и выбросила из своего сознания, как выбрасывают из ящиков комода ненужные тряпки.

Музыка передавала тончайшие оттенки чувств — нежность, элегическую печаль, даже гнев — с такой изящной легкостью; нет, не легковесно, а именно с легкостью. Самые мучительные переживания обретали то, что нельзя назвать иначе, как элегантностью. Может быть, кому-то это слово покажется пошлым. Ну и пусть. Я настаиваю: даже не просто изящество, а именно элегантность пронизывает чувства в трагедиях Расина или в мазурках Шопена.

Я видела человека, сидевшего за инструментом; он то склонялся, то поводил головой из стороны в сторону, его движения как-то странно были не похожи на музыку. Но музыка захватывала меня, я ни о чем не могла думать, хотелось только одного — отдаться этим звукам.

Я посмотрела на остальных — в той или иной степени музыка увлекла всех.

Невольно мне бросилось в глаза красивое лицо Сабире. Нет, она явно о чем-то тревожилась. И вдруг я прочитала в ее чертах некоторое облегчение.