Сабахатдин-Бора Этергюн - Врач-армянин

— Но среди этих людей есть и военные. Как они будут исполнять свой долг в действующей армии?

— Ах, Наджие, быть с тобой — это пытка. Но я не могу жить без этой пытки! Ну чего ты хочешь сейчас? Я мог бы тебе солгать, что я все это брошу. Но я не хочу обманывать тебя. Я связан с другими людьми, я не могу это бросить так сразу.

— Ну, не сразу. Постепенно.

Наверное, это прозвучало смешно. Но он посмотрел на меня грустно и сказал серьезно:

— Я постараюсь.

Дальше расспрашивать я не стала. Меня удовлетворило это «Я постараюсь». Я не была так наивна; я понимала, что одно дело — сказать, и совсем другое — на что-то решиться. Но ведь сейчас он был со мной предельно честен, это меня расстрогало.

В ту ночь я скрестила ноги у него на шее, мне казалось, что он весь во мне.

Эти дни прошли чудесно. Мы бродили по берегу моря, кидали в воду камешки. Песок был темный и влажный. Я думала, что летом здесь снова станет тепло, хорошо. Наверное, мы приедем сюда летом. Здесь ведь и летом мало кто бывает, это ведь не что-то такое модное и красивое, вроде Принцевых островов.

Что еще запомнила? Мишель действительно хорошо готовит. Я спросила, где он этому научился. Он ответил, что это отец выучил его. Я спросила, часто ли он видится с отцом. Мишель ответил, что бывает по-всякому. Случалось он не видел отца годами.

В другой раз я вошла в комнату, где мы спали. Он уже лег. Лежал на одеяле. Он поднялся мне навстречу. Было уже темновато, сумеречно. Белое белье обтягивало его фигуру. Что-то странно посверкивало на лице. Я пригляделась. Это были очки в тонкой позолоченной оправе.

— Ты что же, спишь в очках, а читаешь без очков? — я засмеялась. — Первый раз вижу тебя в очках.

— Читал и забыл снять. Я немного близорук.

— Я давно догадалась, еще при первой нашей встрече.

— Как?

— Ты смотрел так странно — настороженно и беззащитно — характерный взгляд близорукого человека.

— Я не очень люблю очки, — признался он.

— Да, без очков тебе лучше. Но и в очках совсем не так уж плохо — ты становишься похож на маленького мальчика; сама не знаю, почему.

Почему влюбленные так любят отыскивать друг в друге детские черты? Наверное, для того, чтобы видеть друг друга чистыми и светлыми.

— Что ты читаешь? — спросила я.

Он сказал, что читает одну из книг Фрейда — австрийского врача. Я попросила, чтобы он, когда закончит, дал прочесть и мне; он обещал.

В день перед моим отъездом я пошла походить одна по берегу моря. Миш хотел пойти со мной, но я сказала ему, что должна побыть одна. Его лицо стало грустным.

— Не обижайся, — ласково попросила я.

Почти час бродила, смотрела на море. Мне показалось, что мы оба очутились на маленькой планете, где никого нет, кроме нас двоих и морских волн.

Совсем стемнело, похолодало, я отправилась домой.

Когда открывала калитку, правая перчатка зацепилась за едва приметный гвоздик и разорвалась.

В комнатах меня встретила тишина. Но я чувствовала, что он дома. Он спал, прикрывшись тонким покрывалом; тело его гибко изогнулось, словно большая рыба на рисунке. Я остановилась у постели, без шляпки, но накидку и перчатки еще не сняла. Он лежал спиной ко мне, дыхание было совсем неслышным.

Внезапно он проснулся. Быстро повернулся и посмотрел на меня с улыбкой. Я стояла, выпрямившись, и какая-то смущенная.

— Перчатку порвала, — проговорил он, улыбаясь.

— Это гвоздь в калитке. — Я быстро спрятала руки за спину.

Мы обращались друг к другу с такой тихой, сдержанной нежностью.

— Дай мне, я зашью, — тихо произнес он.

Я подумала, что он шутит, сняла перчатку и, улыбаясь, протянула ему.

Он откинул покрывало, встал с постели, на нем было все то же белое белье в обтяжку. Он, чуть подаваясь вперед (его манера), подошел к нише, где были расставлены некоторые его туалетные принадлежности, и раскрыл небольшую шкатулку.

Держа в руке мою перчатку, катушку с нитками, иголку, он снова забрался с ногами на постель, скрестил ноги и начал быстро и умело делать стежки. Я растерянно улыбалась. Склонив голову, он запел амане — протяжную турецкую песню. Амане всегда трогали мое сердце. Мне было немного неловко, грустно и хорошо. Эту пару перчаток я буду часто надевать; а ведь обычно, если перчатки рвались, я просто покупала новые.

После я спросила его, где он выучился шить. Он усмехнулся и ответил, что его отец — портной.

Сейчас я уже дома и сижу за столом, пишу в дневнике. Подыму голову от исписанных страниц и словно бы вижу, как он сидит на постели, скрестив ноги, делает быстрые стежки и поет амане.

О чем это мне напоминает? Вспомнила! Это сказка Вильгельма Гауфа, такого прелестного немецкого писателя, о юноше-портном, который мечтал сделаться принцем. Но не могу вспомнить, удалось ли ему…

Ну и жизнь! Перед отъездом я предупредила маму, что поживу в приморском доме Сабире. Но отцу и Джемилю мама должна была сказать, что я у маминой подруги. Хорошо что оба они и не подумали спрашивать обо мне. Отцу могла прийти в голову фантазия уточнить, у какой именно маминой подруги я гощу. Ну, мама что-нибудь придумала бы. Но какой-нибудь необдуманной фразой отец или мама могли навести Джемиля на мысль о проверке. Мне бы не хотелось, чтобы Джемиль узнал о Мишеле. Поговаривают о возможности каких-то армянских волнений. Элени мне сказала. Вообще много неприятных новостей. Ввели карточки. Дрова и уголь подорожали. Конечно, нас, то есть моих родителей и меня, это никак не затронет. Мы по-прежнему будем покупать провизию на рынке. Но скольким людям придется ограничить себя.

Я сержусь на Мишеля из-за этого морфия. А Сабире, Ибрагим-бей? Как они могут этим заниматься? В такое время!

Впрочем, мне ли кого-то осуждать! Что делаю я сама? Ссорюсь и мирюсь с любовником. Почему я не возьму себя в руки? Как становятся сестрами милосердия? Я уверена, что существуют люди, бескорыстно помогающие другим, врачующие раненых в госпиталях. Но мне наверняка встретятся не они, а совсем другие, злоупотребляющие своим служебным положением, торгующие крадеными медикаментами.

Аллах! Эти люди мне уже встретились! Разве Джемиль и мой отец не собираются нажиться на скупке и перепродаже товаров первой необходимости? Разве Мишель и Сабире не крадут морфий? Они способствуют тому, что морфий, который должен успокаивать боль, губит людей, превращает в наркоманов.

С меня довольно! Пусть я безвольная, изнеженная; но одно я могу сделать — порвать всякие отношения с Мишелем и Сабире. У меня останутся мои книги, мой дневник, мои мысли, будет чем занять время. Хватит грязнить себя!

Элени сказала, что пришел Сабри с запиской.

— Передайте ему, Элени, что я никого не принимаю и не отвечаю на письма.