Нелли Осипова - Вторая молодость любви

— Не знаю, мне так кажется. Это как наваждение, от которого я не могу… не хочу избавиться… Это очень стыдно, тетя Галя?

— Бог с тобой, Татошенька! Ты же не маленькая девочка, не допотопная институтка, должна понимать, что это — естественная потребность молодого женского организма. В таких делах советов не дают. Правда, некоторые родители считают своим долгом запретить, но… — Галина грустно улыбнулась, — если томит и мучает что-то, тут никто не поможет. Сама прими решение и — вперед! Или назад — это уж как твоя интуиция подскажет.

— Как же мне быть с папой?

— А при чем здесь папа? — удивилась Галина.

— Он все равно сам догадается. Мне никогда не удавалось скрыть от него что-нибудь, да я и не пыталась. Наоборот, у меня обычно возникает потребность поделиться с ним, посоветоваться… Нет, если и вы почувствовали, то папа сразу же поймет.

— У тебя прекрасный, превосходный папа, умница и тонкий человек. Если он поймет, то не станет с тобой это обсуждать, а предоставит тебе самой выбирать, поверь мне. Он не из тех, кто лезет в душу, даже собственного, очень любимого ребенка.

— Вы думаете? — неуверенно спросила Таня.

— Не сомневаюсь.

— А мама как же?

— Давай пить чай. Я не Пифия на треножнике, событий, увы, не могу предсказать, разве что… — И она неожиданно умолкла.

— Что вы хотели сказать, тетя Галя? — встревожилась Таня.

— Это — совсем из другой области, просто к слову пришлось. Но не будем разбавлять нашу беседу всякими банальностями.

— Как говорят французы? — вдруг, раскрепостившись, усмехнулась Таня.

— Вот именно. Хотя так говорят вообще мыслящие люди, но если французы сказали первыми, то и флаг им в руки.

Вечер закончился вроде бы не так грустно, как начинался, но Таня поднялась к себе все-таки с тяжелым чувством: с Галиной творится что-то нехорошее, без сомнения, она больна, нужно натравить на нее родителей, чтобы настояли, убедили обследоваться и лечиться.

Откуда ей было знать, что, когда они встретились в лифте, Галина возвращалась от онколога. Осенью ей поставили диагноз: рак легкого. Оперироваться она категорически отказалась, не желая стать инвалидом, хотя ее убеждали, что, удалив опухоль, можно жить полноценной жизнью.

— У каждого свое представление о полноценной жизни… — с улыбкой ответила она тогда врачу. — Я, с вашего позволения, буду доживать свой век, как Бог позволит.

И ушла, запретив себе говорить с кем бы то ни было о своей болезни. Дома устроила грандиозную уборку, накупила продуктов так называемого долгого хранения, продала стакан русского стекла работы художника Флерова с портретом императрицы Марии Федоровны, что чудом сохранялся у нее после ареста родителей, посетила несколько сеансов у косметолога, массажиста, купила костюм, о котором давно мечтала, затем отправилась в нотариальную контору, написала завещание на квартиру.

Эту трехкомнатную квартиру им предоставили, когда реабилитировали родителей и старшего брата. Брат вернулся полуживой от тяжелого диабета, осложненного всем, чем только может осложниться эта болезнь, прожил примерно месяцев восемь и умер. Родителей Галина схоронила значительно позже. Другой родни не осталось, а те, что и были, в свое время отказались от общения с дочерью репрессированных. Галина умом понимала их, но сердцем никогда не простила, отрезала — раз и навсегда.

Решение о завещании на приватизированную квартиру пришло давно, но теперь она сделала это, окончательно продумав и с уверенностью в правильности своего выбора.

Когда начались боли, она вновь пошла к врачу, чтобы попросить лекарства. Оказалось все не так просто — ведь это сильнодействующие препараты, а от них можно стать наркоманом.

— Что за иезуитские правила? — недоумевала она. — Какая разница — умру я наркоманом или трезвым человеком, если исход предопределен. Доктор, вы сами сказали, что у меня уже нет шансов, что метастазы отправились в свой или мой — как вам угодно — последний путь. Так дайте мне уйти спокойно и без лишних мучений.

Врач все понимал, но выработанная медицинским начальством система выдачи наркотиков для подобных больных опутана такими бюрократическими процедурами, что Галина могла их получать, только пока передвигалась самостоятельно. А что после? Вдруг она сляжет надолго… Сами придут и сами принесут, как утверждал Михаил Булгаков? Не стоит гадать, подумала она и, как всегда, решительно отмела от себя и эту мысль.

Теперь она свободна…

Татьяна никак не могла примириться с системой вузовских семестров, считала ее непродуманной и несуразной — ну что такое, почему перед праздниками все сразу должно валиться на голову, когда хочется спокойно готовиться к встрече Нового года: и тебе зачеты, и тебе экзамены проклятущие, а уж потом студенческие каникулы, о которых и времени подумать не остается. То ли дело в школе: закончилась четверть — расслабься, отдыхай, веселись на Новый год! Но что есть, то есть. Она решила, как и многие студенты, попробовать некоторые зачеты сдать досрочно. Сегодня она надеялась на ночном дежурстве подучить фармакологию и по возможности освободить время для подготовки к экзаменам.

В отделении было относительно спокойно: как правило, в декабре пациентов поступало меньше — кому хочется лежать в предновогодние дни в клинике? Кроме того, была пятница, когда ходячих больных неофициально отпускали домой помыться, отдохнуть от больничной обстановки и спокойно поспать в собственной постели.

Закончив раздачу лекарств ходячим больным, тем, что не ушли домой и с готовностью сами подходили к Тане, чтобы получить свои таблетки и капсулы да еще переброситься с милой, симпатичной сестричкой парой фраз, Татьяна обошла всех лежачих, намеренно оттягивая встречу с Михаилом. Она не знала, не могла придумать, как следует вести себя. Наконец собралась, взяла с собой все необходимое, прихватила последний номер журнала «Звезда» и пару номеров «Дружбы народов» — в семье Ореховых считали, что это последние толстые журналы, которые еще можно и следует читать, — и вошла без стука в его палату.

Палата была пуста. Постель аккуратно застелена чистыми простынями. На тумбочке убрано. Только зеркало лежало стеклом вниз…

Таня застыла в проеме распахнутой двери, не зная, не понимая, как, когда могло случиться…

Додумать страшную мысль она не успела — приковыляла, шаркая домашними тапочками на отечных ногах старая нянечка, та, что при поступлении Михаила спросила: «Помирать, что ли, везут?», увидела Таньку, все поняла и, положив ей мягкую старушечью руку на плечо, сказала:

— Да ты чего пригорюнилась? Жив он, живехонек. Его эти… охранники, будь они неладны, домой мыться отвезли.