Ксения Васильева - Ангел из авоськи

Во двор своей пятиэтажки она вошла, как в чужой. И, как на чужую, загляделись, и зашептались бабки, сидящие у всех четырех подъездов. Только одна, самая востроглазая, выкрикнула:

— Да это Зойки и Володьки девка! Которая в Москву сбежала и деньги еще скрала, мать-то как выла!

«Ну, как говорится, началось», — подумала Ангел и злобно глянула на старушку, но та глаза не отвела, а нахально, с улыбочкой, продолжала смотреть. Остальные сделали вид, что ничего не слышали и не знают. Вот так и будет. Одни будут гадости в глаза говорить, да чего там, «гадости»! — правду! Другие за спиной шептаться. Что лучше и что хуже — неизвестно.

В квартиру она вошла до странности незаметно, проскользнула к своей двери и открыла ее. Немая сцена, как в «Ревизоре». За столом, накрытым к выпивке, с селедочкой и лучком, с горячей картошечкой и знаменитыми малосольными огурцами — посередине красовалась литровая бутыль водки — сидели все трое, кого она, Ангел, обидела и обманула: мать, отец и Леонид Матвеич.

Она бросила рюкзак в угол, достала из внутреннего кармана триста долларов, положила их на стол и сказала:

— Принимаете, прощаете блудную дочь или как?

Отец молчал, явно наливаясь злобой, он уже «принял», это было заметно по его красному лицу и яркости синих глаз, которые будто плавали в маленьких озерцах воды. Он еще свое слово скажет, это не ходи к гадалке! Матушка охнула и, боязливо глянув на мужа, все же встала из-за стола и сказала, проливая светлые слезы:

— Дочушка моя, родимая, вернулась и денежки привезла, да сколько! Я же говорила, не за так она в Москву поехала! Что ей здесь…

— Заткнись! — грохнул кулаком по столу папаша. — Мы еще с ней поговорим, что она там заработала и где!

Леонид Матвеич молчал, улыбался пьяноватой улыбкой, и в глазах его была сплошная доброжелательность и никаких вопросов.

Вся эта картина так рванула Ангела за сердце, что она кинулась в ноги матушке, положила голову ей на колени и заплакала, зашептала:

— Прости меня, мамочка, прости меня, дуру, если можешь…

А сама думала, что, сложись по-другому ее обстоятельства в Москве, она бы еще год-два, а может, и никогда не приехала сюда.

Посылала бы деньги — это да, но что деньги по сравнению с самой дочечкой, которая вот она, здесь, рядом.

— Ну что вы так Ангелку принимаете! — загудел Леонид Матвеич. — Ей с дороги умыться да за стол. А мы послушаем, чем Москва дышит! А то один орет, другая нюни пустила… Вы чего?

И как-то все стало на свои места, как всегда бывало, когда Леонид Матвеич брал бразды в свои руки. Учитель, одно слово. С прежним обожанием смотрела на него Ангел. Только скребло на сердце, что ничего хорошего она ему сказать не может. Он, кажется, и сам понял это, но смотрел на Ангела добро и с любовью. Знал он эту Москву, столицу нашей Родины! Ангел сейчас остро почувствовала, что не усидит она в родном дому, уедет. Не в Москву, так в Питер или работать за границу, нянькой, кем угодно, чтоб заработать денег, а там купить в Москве скромную квартирку и быть на равных со всеми. И дружить с кем хотелось. Дружить ей хотелось с Аленой, а любить — Макса. Но то заоблачные мечты.

Папаша больше не стал собачиться, матушка утерла слезы, лишь пошмыгивала изредка носом, улыбался Матвеич. За столом стало как бы и весело. Ангел сказала, что приехала насовсем, но к Новому году ее ждут, что Леонид Матвеич получит от Казиева письмо, не успел написать, все работа, работа…

В общем, врала, как она умела, а матушка все разглаживала рукой деньги, привезенные дочкой, — они для нее были и не деньги, а символы. Честности, заботы и любви дочери.

Знали бы они, что их дочери пришлось пережить!

— Я ведь во Францию летала, в Ниццу, прожила три дня на курорте, — сказала Ангел и оглядела всех.

Матушка побелела, ей конечно же представился какой-нибудь хлыщеватый господин, который возил с собой ее дочечку… Леонид Матвеич загорелся весь, чуть не подпрыгнул на стуле, при его-то толщине!

— Расскажи, чего же ты молчала! В подробностях.

Он не был ни завистливым, ни злым, он был почти святым, а может, и вовсе святым, пьющим и курящим, и иной раз пуляющим матерком, — как бывает на Руси. Такая уж она, Русь-матушка! Папаша презрительно ухмыльнулся:

— Ну и чего эта Ницца твоя? Ерунда! Вот мы были в Сибири, плоты гоняли, в молодости еще, так там, я вам скажу…

И он долго и неуклюже рассказывал, как сплавляли, как пили вечерами водку у костра, под печеную рыбку, как играли на двух гитарах и пели незабываемые песни, он даже спел куплет «Я люблю тебя жизнь», единственный, который знал. Его слушали внимательно, потому что папашу лучше не перебивать. Только Леонид Матвеич подморгнул ей — потом, мол, поговорим. Ангел страшно обрадовалась — учитель подскажет ей, как дальше жить…

Ночью Ангел не спала. Непривычно тихо было за окном после Москвы, только брехали собаки да доносились пьяные песни, видно, сегодня где-то в городе играли свадьбу. Их квартира опустела к вечеру: кого пригласили, а кто и сам пошел, поглазеть да ухватить рюмочку с хорошим шматом закуси. На свадьбе ведь не чинятся и не жмутся, а то и жизнь пройдет у молодых жадная да скаредная. Ангел думала о Максе. Где он сейчас?.. Она же ничего не знала. Не знала и того, что Макс снимает квартиру и теперь тоже не спит и, как ни странно, думает о ней, вернее, о нем, — странном парнишке по имени Ангел, который как появился из ниоткуда, так и канул в никуда…

Как фурия ворвался он в свою квартиру.

Каков старикашка! Не прост, очень не прост. Похож на сидельца, авторитета, вора в законе! Такому на фига деньги! У него — общак, греби, сколько пригребется. Да и стар, каждый вор принесет долю да еще поклонится! Чем ему приглянулся Родька? Неумный Родька, с не такими уж большими свободными деньгами?.. Что им друг от друга было надо? А вот Казиев, с его талантом, с его известностью, возможностями, ведь он вхож в самые высокие круги, куда того же Родьку на порог бы не пустили, — Казиев не нужен. Старик, как его зовут по-настоящему, — не знает, конечно, никто, что-то хочет, но что?.. Если Казиев догадается, то все о’кей. Кстати, где эта Тинка-картинка? Почему ее унесло от домишки старикана? И вдруг вспомнил, что, вылетая в злобе из двора, заметил что-то желтенькое в стороне… Значит, он сам промчался мимо нее.

Часа через два она сама появилась, в весьма помятом лимонном наряде и изрядно пьяная. Оказывается, была в баре на Тверской.

Находилась в состоянии невменяйки, и пришлось отмачивать ее в ванной.

Она пришла в себя, узнала Казиева и запричитала:

— Тимоша, миленький, я так расстроилась… Я подумала, что ты меня не любишь!

И пока Казиев прямо в ванной быстро расправлялся с ней, чувствуя, как с выливающимся напряжением уходят дрожь и стресс, она все бормотала о любви, об их любви… Болтовня становилась все тише, а вскоре вовсе замолкла, Тинка крепчайше спала. Казиев же был бодр как никогда, — да неужели он не сломает этого старикашку? Да будь он сто раз авторитет и двести — вор в законе! Надо выпустить на сцену несравненную Улиту! Против нее старик не устоит. А Улиту уговорить — как два пальца… У нее, кажется, все пошло, как по накату, вниз.