Анна Смолякова - Прощальное эхо

— У Севостьянова от ужаса даже уши побелели, — шепнул Вадим, когда Андрей рядом с ним прислонился к стене. — Жалко пацана…

Мальчишка явно находился в болевом шоке и ничего не чувствовал. Что касается хирурга Славика, то он наверняка сидел где-нибудь в одиночестве, уставившись в стену перед собой и холодея от одной мысли о предстоящей операции. Способность осознавать действительность не потеряла скорее всего только мать, такая же неуместная в этих стенах со своими залитыми лаком каштановыми локонами, как и Потемкин с алыми розами в руках.

— Ты думаешь, он справится? — шепотом спросил он у Вадима, стараясь не привлекать к себе внимания окружающих.

— А от него тут уже ничего не зависит, — Гриценко пожал плечами. — У мальчишки вот-вот начнется агония. Ну еще час ему, ну два осталось… Так что тут ни студент, ни профессор уже не помогут.

— И все-таки не хотелось бы, чтобы это был студент…

Вадим отлепился от стены и посмотрел на него с любопытством энтомолога, разглядывающего диковинного кузнечика. И Андрей с каким-то полуиспугом-полуудивлением заметил, как в глазах его вспыхнули веселые искорки, точно такие же, как во время недавнего разговора об Оксане.

— Ты на что это намекаешь, друг мой? — поинтересовался Гриценко с вполне светской иронией. — Уж не на то ли, что кому то из нас нужно встать к столу вместо Севостьянова?

— А почему бы и нет? — Потемкин чувствовал, как к горлу подкатывает ярость.

— Нет — потому что нет. Потому что тебя ждет невеста, а меня жена, если угодно, с котлетами и борщом! Потому что наше дежурство кончилось. И самое главное потому, что это ничего не изменит. А исключительно для последующего самолюбования: «Вот какой я хороший! Попытался что-то сделать, хоть и знал, что бесполезно». Я лично палец о палец не ударю и тебе не советую!

Последнюю фразу он произнес довольно громко. Женщина, сидящая на кушетке, подняла свое заплаканное, опухшее лицо и недоуменно посмотрела в их сторону. Казалось, она не понимала, о чем и зачем теперь можно говорить.

— Кстати, вот эта же дама, когда очухается, — Вадим кивнул головой в сторону матери, — побежит жаловаться по всем инстанциям. Будет кричать, чтобы проверили квалификацию хирурга, который зарезал ее сына. Тебе это сильно надо?.. Ну что молчишь?

Он так и не выбился из спокойного тона светской беседы, и рыжие «бесенята» по-прежнему плясали в его глазах. Им было там удобно, а главное, привычно.

Андрей достал из кармана джинсов спичку, переломил ее двумя пальцами, обломки спрятал обратно в карман, а потом тихо сказал:

— Пойду поговорю со Славкой, а ты зайди, пожалуйста, в ординаторскую и оставь для Оксаны цветы, ну и какую-нибудь записочку от моего имени…

Наташа тем временем накрыла каталку свежей простыней. Мальчика собирались везти в операционную.

— Давай цветы, — Вадим протянул руку и усмехнулся. — В воду поставлю, записку напишу… Будут еще какие-нибудь пожелания или распоряжения?

Андрей молча сунул ему празднично шуршащий букет и вышел из приемного покоя. Он знал, что Гриценко вышел сразу же следом за ним, что идет сзади на расстоянии нескольких шагов, силясь сохранить на лице мудрую улыбку уверенного в своей правоте мужчины. Они дойдут до лестницы, оттуда Вадим свернет к ординаторской, а Андрей к операционной. Андрей, на ходу периодически поднося к лицу ладонь и с отвращением вдыхая запах мокрых стеблей роз, просочившийся сквозь целлофан, думал об Оксане. Да, она была тысячу раз права! Каким же надо было быть идиотом, чтобы с блаженной улыбкой на лице обещать ей эти три дня в Голицыне? Каким же надо было быть дерьмом, чтобы не подумать о том, как Оксанка будет чувствовать себя, если в последний момент все сорвется? Операция почти наверняка затянется, ни в какое Голицыно они уже сегодня не успеют. И бедная Ксюша вынуждена будет праздновать собственный день рождения в гордом одиночестве или в лучшем случае с родителями…

Андрей не успел еще свернуть в боковой проход, ведущий к операционной, когда заметил вдалеке, у дальней лестницы знакомый силуэт. Против его ожиданий, Оксанка надела сегодня не брюки с кроссовками, а светлую узкую юбку и туфли на низеньком каблучке. Но, что в этих туфлях, что в кроссовках, что в лодочках на сумасшедшей шпильке, походка ее всегда оставалась одной и той же — как бы летящей над землей. Розовые лучи закатного солнца, льющиеся через одинокое окно в конце коридора, обрисовывали вокруг ее фигуры тонкий светящийся ореол. Она шла навстречу ему и улыбалась.

Сзади его нагнал Вадим и незаметно сунул ему в руку уже потерявший свою первозданную свежесть и словно бы пожухший от больничных запахов букет. Впрочем, можно было особо не «шифроваться». Оксана не замечала ни Вадима, ни цветов. Она смотрела только в глаза Андрея. И он, вбирая в себя эту удивительную синеву, чувствовал, как горло сжимает то ли любовь, то ли жалость, то ли сознание собственной вины…

— Ну так что? Мы едем? — Она остановилась в двух шагах от него, поправив на плече ремень светлой матерчатой сумочки с двумя пряжками. И Андрей вдруг подумал, что она похожа сейчас на красивую гибкую кошку, предпочитающую с безопасного расстояния принюхаться к предполагаемому противнику. Они никогда не были противниками. Тем не менее Оксана присматривалась к нему недоверчиво и осторожно, словно ожидая наткнуться на что-то странное, опасное. А может быть, просто она предчувствовала недоброе?

— Ксюшенька! — Он подошел вплотную и мягко притянул ее лицо к своей груди. — Милая, любимая… Я знаю, что виноват ужасно, что ты меня не простишь. Но мы не можем сегодня поехать, даже поговорить толком не сможем… Понимаешь, привезли мальчика, очень тяжелого, а в ночную вышел Славка Севостьянов… Ну я тебе рассказывал, который на чашку кофе килограмм сахара кладет… В общем…

Андрей ожидал чего угодно: обиженного, чисто женского «я так и знала», по-детски растерянного «а как же мой день рождения?», слез, упреков, ссоры. Но только не того, что произошло. Она подняла на него глаза, спокойные и полные невозможной нежности, провела пальцем по щеке и сказала вполголоса:

— Ни о чем не волнуйся. От тебя ведь ничего не зависело, правда? Это кто-то на небе так за нас решил… Иди, оперируй своего мальчика. И знай, что я очень-очень тебя люблю.

Он наконец догадался отдать букет Оксане. Она взглянула на розы без какой-либо радости, машинально кивнула и развернулась, чтобы уйти.

— Оксана, — позвал Андрей, толком не понимая, зачем он это делает и почти реально слыша, как слабо тикают невидимые часы, отмеривающие минуты жизни маленького мальчика. Она замерла, секунду постояла в неподвижности, смотря не на него, а куда-то в пространство. Потом подошла вплотную и еще раз прижалась к его груди. Он почувствовал, что она прощает его. Прощает, в полном смысле этого слова… Уже наполовину отсутствующий, сосредоточенный на том, что будет происходить в операционной, а главное, успокоившийся, Андрей сообщил ей, что будет скорее всего завтра утром, и как-то отрешенно помахал ладонью. Оксана еще некоторое время постояла у стены, уронив руку с алыми розами. Потом так же молча пошла к лестнице. На секунду остановившись у самого входа в операционную, Андрей увидел, как она набирает какой-то номер на висящем на стене телефоне-автомате. «Наверное, звонит родителям, — подумал он. — Правильно, так будет лучше»…