Джулия Баррет - Шарлотта Джейн Остин

Наконец, через низкие французские окна гостиной, откуда были видны дорога и все тропинки на холме, Шарлотта и сэр Эдвард не могли не заметить удалявшихся леди Денхэм и мисс Бреретон; выражение лица и поведение сэра Эдварда мгновенно изменились, хотя это изменение и было едва заметным: он бросил им вслед встревоженный взгляд и предложил своей сестре откланяться и вместе прогуляться по Террасе. Это, в свою очередь, подстегнуло воображение Шарлоты, излечило от получасового возбуждения, отчего она пришла в более спокойное расположение духа и могла теперь здраво судить, насколько милым он был в действительности.

«Вероятно, все дело в том, как он держится и как умело себя ведет. И уж, конечно, его титул никак не вредит ему», — подумала она.

Очень скоро она вновь оказалась в его обществе. Первое, что сделали Паркеры, после того как их дом покинули утренние посетители — вышли на улицу сами. Терраса привлекала всеобщее внимание. Любой, кто отправлялся на прогулку, просто обязан был начать с Террасы, и здесь, на одной из двух зеленых скамеек, стоявших у посыпанной гравием дорожки, они обнаружили воссоединившееся семейство Денхэмов. Впрочем, хотя число членов семейки возросло, они вновь явно разъединились: на одном конце восседали две леди, занимавшие более высокое социальное положение, а на другом приютились сэр Эдвард и мисс Бреретон.

Первый же взгляд, брошенный Шарлоттой на сэра Эдварда, сказал ей, что тот влюблен. Не было никакого сомнения в том, что он очарован Кларой. Как относилась к этому сама Клара, было менее заметно, но Шарлотта склонялась к мысли, что не слишком благосклонно: хотя она и сидела с ним рядом, отдельно от остальных (скорее всего потому, что просто не смогла этого избежать), выражение ее лица оставалось спокойным и серьезным.

То, что молодая леди на другом конце скамьи наложила на себя епитимью, было несомненным. Перемена в поведении мисс Денхэм была также очевидной: девушка, с холодным величием восседавшая в гостиной миссис Паркер, в то время как остальные прилагали усилия, чтобы заставить ее нарушить молчание, разительно отличалась от той, что сейчас прижималась к локтю леди Денхэм, разговаривала с улыбкой на устах или жадно внимала ей. Эта перемена была забавной или грустной — смотря по тому, что, по мнению зрителя, должно было возобладать — сатира или мораль. Шарлотта решила, что вполне разобралась в характере мисс Денхэм, тогда как натура сэра Эдварда требовала дальнейших наблюдений и размышлений.

Он удивил ее тем, что, как только они присоединились к ним и единодушно решили отправиться на прогулку, обратил свое внимание исключительно на нее. Вышагивая рядом с Шарлоттой, Эдвард, казалось, вознамерился заставить ее как можно дальше удалиться от остальной группы, разговаривая и обращаясь только к ней.

Он начал с большим чувством повествовать ей о море и морском побережье, с воодушевлением процитировал все известные изречения об их величественности, попытавшись описать даже неописуемые эмоции, которые они вызывают у человека чувственного. Ужасающая мощь океана в шторм, сверкающее спокойствие в штиль, его чайки, темные провалы глубин, быстрая смена настроений, его зловещая обманчивость, когда моряки то нежатся на солнце, то гибнут от неожиданно налетевшей бури, — обо всем этом он говорил живо и со знанием дела. В общем-то, все это были трюизмы, но, слетая с губ привлекательного сэра Эдварда, они звучали вполне пристойно, и она уже начала склоняться к мысли о нем как о человеке чувства, как вдруг он озадачил ее тем, что пустился в бесконечное цитирование, причем некоторые его высказывания показались ей путаными и неясными.

— Помните ли вы, — спросил он, — прекрасные строки Скотта о море? О! Какое описание в них содержится! Эти слова всегда приходят мне на ум, когда я гуляю здесь. Человек, который их прочитал и которого они не тронули, должен иметь нервы наемного убийцы! Да хранят меня небеса от встречи с таким человеком!

— Какое описание вы имеете в виду? — поинтересовалась Шарлота. — Я что-то не могу вспомнить ни одного описания моря в стихах Скотта.

— Правда? Да и я сейчас не могу вспомнить в точности, как оно начинается. Но не могли же вы забыть его описание женщины: «О! Женщина в часы нашей свободы». Великолепно! Восхитительно! Даже если бы после этого Скотт не написал больше ни одной строчки, он прославился бы в веках. А вот еще это бесподобное, непревзойденное обращение к родительской привязанности: «Некоторые чувства смертным даны, в них от небес больше, чем от мира» и т. д. Но пока мы с вами остановились на поэзии, что вы думаете, мисс Хейвуд, о строках Бернса, посвященных его Мэри? О! В них столько пафоса, что можно сойти с ума! Если когда-либо и жил человек, способный чувствовать, то это был Бернс. Монтгомери олицетворял собой весь огонь поэзии, Уордсворт ощущал ее душу, Кэмпбелл коснулся крайностей в наших чувственных ощущениях: «Подобно посещениям ангела, которые так редки». Можете ли вы представить себе что-либо более смиренное, более нежное, более возвышенное, чем эти строки? Но что касается Бернса, мне кажется, я сознаю его первенство и превосходство, мисс Хейвуд. Мягкий, элегантный, но податливый и уступчивый. Мужчина, который не может восхищаться женщиной, на мой взгляд, заслуживает презрения. Впрочем, иногда некая вспышка чувств словно бы воспламеняет его, как в тех строках, о которых мы говорили: «О! Женщина в часы нашей свободы». Но Бернс всегда горел. Его душа представляла собой алтарь, на котором восседала обожаемая и лелеемая им женщина, его дух воистину воскурял бессмертный фимиам в ее честь.

— Я с восхищением прочитала несколько поэм Бернса, — сказала Шарлотта, когда у нее появилась возможность вставить слово, — но я недостаточно поэтична, чтобы полностью отделять поэзию мужчины от его характера. Кроме того, неорганизованность и поведение бедного Бернса в значительной мере ослабили то удовольствие, которое я получила от его стихов. Мне трудно поверить в правдивость его чувств как возлюбленного. У меня нет веры и в искренность его привязанности как мужчины. Он чувствовал и написал, а потом забыл.

— О! Нет, нет! — в волнении вскричал сэр Эдвард. — Он был сама искренность и правда! Гений и слабости Бернса могли привести его к некоторым безрассудствам. Но кто совершенен? Посредственный ум склонен ожидать от души возвышенного гения преувеличенного критицизма или псевдофилософствования. Всплеск сверкающего таланта, порождаемого страстными чувствами, вероятно, несовместим с некоторыми правилами хорошего тона, принятого в обычной жизни. Ни вы, прекрасная мисс Хейвуд, — заявил он с видом глубокого сочувствия, — ни любая другая женщина не могут выступать справедливым судией того, что движет мужчиной и заставляет его говорить, писать или делать, на что могут подвигнуть его блистательные порывы неукротимого духа.