Марина Преображенская - Лабиринты судьбы

— Что? — тупо спросила я.

— Что — «что»? — не понял Кира. — Трубочку повесь, слышишь: «ту-ту-ту».

И я действительно услышала «ту-ту-ту» и опустила трубку на рычаг.

— Дура какая-то. Истеричка, — пожала я плечами. — Хоть бы спросила у меня, кто я. Попала не туда и орет. «Алекает еще», — передразнила я противным голосом.

Я пошла в ванную и уже оттуда крикнула:

— А ты чего испугался? Вскочил. Спи, рано еще.

— Ирочка, нам нужно уехать на время.

— Это еще зачем?

Я промокнула лицо махровым полотенцем, и тут меня осенило.

— Кир, кто это?

— Жена, — не сразу ответил он и отвел взгляд.

— То есть?

— Ну что то есть? Жена это.

— Какая?

— Обыкновенная.

— Кира, может, я чего-то не понимаю? Может, я дура набитая… Но мне кажется, если есть жена, то хоть как-то она должна обнаруживать свое наличие. Ну, с работы приходить, обеды готовить, носки стирать, что ли… Да и все время вместе — и днем, и ночью. Полгода считай. И никого не было. А тут на тебе — жена. Кто это, Кир?

— Же-на, — тихо, но очень отчетливо произнес Кирилл.

— Понимаю… Же-на… А я кто?

— Ты? — Он глянул мне в глаза, взял за плечи и притянул к себе. — Ты лю-би-мая. Ирочка, я давно хотел сказать тебе. Но все как-то не до того было. Ну что ты? Не плачь, маленькая моя. Мы придумаем что-нибудь. Дай только время.

— Время? Сколько тебе нужно времени? Час? Два? Год? Я не плачу! Слышишь, я спокойна! Я — спокойна! Как никогда. Как дуб. Нет, как Китайская стена! Поговорка есть такая, знаешь: жена — не стена… А я — стена! — выкрикнула я на одном дыхании, и слезы хлынули из моих глаз.

Я никак не могла взять в толк, почему же это случилось. Почему, если она жена, то я — любимая, а если я любимая, то почему эта визгливая истеричка — жена. То есть нет, чисто теоретически, умозрительно, если не относить это ко мне, а словно бы существуют иные я и она, я бы смогла все объяснить. Но вот так…

— Ты же умненькая, Ирочка. Я по дороге все объясню, давай собирайся. Мы сейчас быстренько оденемся и по дороге…

— Куда?

— К приятелю моему, Валерке. Позавтракаем там.

Странные дела творятся порой с людьми. Там, где, казалось бы, так очевидны ложь и предательство, где следовало бы стремглав бежать прочь, вдруг зашкаливает что-то в мозгу. Вот и здесь, мне показалось, что все на своих местах, все утрясется, вопреки сюжетным коллизиям откроются радужные перспективы, и погружусь я в сказочное великолепие хеппи-энда.

— Что невесела, нос повесила? Ириш, так надо. Ты поживешь у Валеры. Он славный. Он тебя не обидит. Да и недолго это… Хельга снова укатит в Данию присматривать за детьми своего братца. Вот увидишь, я разведусь с ней. Да она теперь сама на развод подаст…

— А ты, почему ты не подашь? Почему — она?

— Ну что я? Ну что я?! У нас же ребенок. У матери он… Она то есть. Дочка… Да и люди. Что скажут? Старый хрен, дите бросил ради…

— Ради кого? Договаривай!

— Ну не я же, не я — люди. Ты же понимаешь. На чужой роток… А я? Я буду выглядеть подлецом. Понимаешь?

— Да что ты все: понимаешь, понимаешь. Заладил! Понимаю. Только вот почему — выглядеть?

— А потом я разведусь. — Кирилл пропустил мимо ушей последнюю реплику.

— Когда?

— Когда Хельга подаст на развод, я же сказал. — Потоки раздражения все настойчивей прорывали в нем оболочку едва удерживаемого спокойствия.

— А если нет? Если не подаст? Так и будем дальше? Только дальше так не получится. Я не смогу ТАК, Кир!

— Ну как же не подаст?! Ты издеваешься, что ли? Я же сказал — подаст. Ну, не мучай меня, мне и так тошно!

— А мне? — Было ощущение, что этот бесстрастный, глухой голос и не мой вовсе. Что он рождается где-то помимо моей воли. А будь моя воля, я говорила бы совсем другое. Что-то нужное, веское, чему не могло бы найтись возражений. И Кира бы все понял. Но он ничего не понимал.

Он затормозил и вышел из машины. Достал пачку сигарет, повертел в руках, словно не мог найти применения этому предмету, затем скомкал и бросил в траву.

Кирилл обошел машину, открыл дверцу с моей стороны и присел на корточки так, что его лицо оказалось на уровне моих колен. И взгляд его снизу вверх был таким жалобным, таким умоляющим.

— Ну что ты? Думаешь, мне сладко вот так? Ждать чего-то, таиться, лгать? Как топор над головой. Вот-вот грохнет и расколет черепушку. Ирочка! Кто бы знал, как я люблю тебя! Но Хельга… У нее сердце больное. Ей уже тридцать семь! А тебе семнадцать. Чувствуешь разницу? Чувствуешь?! Кому она теперь будет нужна, если я брошу ее?

— Но она же далеко. Она же в Дании! Я год тебя знаю — и никакой Хельги. Что ей в этой Дании от тебя надо?

— Она там работает, но вернется сюда. Это подло с моей стороны не дождаться.

— Да не вернется! Она же не любит тебя! Если б любила, не уехала бы. Я бы никогда не уехала!

— Возможно… Но эта машина, кооператив, мебель…

— Ах, вот оно что! Что же ты сразу не сказал, а то ромашка прямо: любит не любит, сюси-муси-драндулет. Нравственность приплел, прилично — неприлично. Сволочь ты, и шкала ценностей у тебя сволочная: кооператив, машина… Ты это-то хоть понимаешь? — Бессилие вдруг охватило меня, превратило все тело в густой кисель, кровь отхлынула от лица, и стало как-то безразлично: ни ненависти, ни жалости, ни злости. Как сказала бы Ларка, «фиолетово и равнобедренно».

Я смотрела на Киру пустыми невидящими глазами, и, возможно, это безжалостное безразличие стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он вскочил, выдернул меня из машины, и я, с трудом сохраняя равновесие, едва удержалась на ногах.

Пощечина опалила мое лицо, на мгновение ослепила и красными искорками сыпанула в кроны дальнего перелеска.

— Теперь ты доволен? — Я презрительно улыбнулась, чувствуя свое превосходство, и вернулась в машину.

— Ирочка! Ну что же с нами происходит? Прости меня, милая! Я не могу объяснить, все так сложно, так нелепо.

— Поехали. Поехали же куда-нибудь, я так устала…

Он словно ждал нас. Высокий, смуглолицый, с темными, почти черными глазами редкой миндалевидной формы в обрамлении густых и длинных ресниц. Волосы его, казалось, переливались сизым фейерверком, ниспадая на плечи. Он возник так молниеносно, едва лишь Кирилл коснулся кнопки дверного звонка, что казалось, поджидал нас там уже вечность.

— Кирюха! Шельме-ец… Где ты пропадал? Ах ты, красота-то какая! — И тут же, без паузы, приличествующей ситуации, представился мне: — Валерий Иннокентьевич. Ручку-с, мадам… Холодная какая! — произнес он низким рокотом и в легком поклоне коснулся губами моих пальцев. — Ну, да ничего, отогреем. Прошу вас, Друзья мои, проходите. Чаек уже зреет.

Он живо достал чашки с блюдцами, сыр, тонкими ломтиками нарезал колбасу и хлеб, аккуратно кубиками выложил масло и, пододвигая табуретки к столу, пригласил последовать своему примеру.