Екатерина Вересова - Терпкое вино любви

Клер лениво потянулась к ней, поставила перед собой между раздвинутыми коленями и задумчиво расстегнула «молнию». В сумке лежала ракетка в чехле, пластиковый контейнер с мячами, полотенце, пакет с теннисной формой и еще какие-то мелочи. Клер вытянула из пакета белую смятую футболку с надписью «Ecole Polytéchnique» и прижала ее к лицу. Она по-прежнему хотела Мишеля. Даже после скандала она хотела его ничуть не меньше, а может быть, даже больше. Но это лишь злило Клер. Она снова пошарила рукой в сумке и извлекла портмоне. С досадой бросила обратно. Потом вытянула пачку сигарет «Галуа» и отправила следом. И вдруг в боковом кармане она нащупала конверт. Письмо! Она осторожно достала его и впилась глазами в адрес. Письмо отправлялось в СССР! Коломиец Оле. Ну и фамилия, язык можно сломать! Нет, она не будет женщиной, она не будет француженкой, если сейчас же не распечатает и не прочтет его.

Клер помчалась на кухню, поставила на огонь кастрюлю с водой и, пока закипала вода, нервно ходила из угла в угол. Она распечатала конверт, не повредив его. Дрожащими пальцами Клер развернула письмо и стала читать:

«Милая Оля-ля!

Я снова тебе пишу. Не знаю, получила ли ты мое первое письмо? Ночью так тяжело сидеть одному и думать о том, что завтра мы тоже не увидимся, что я решил опять выплеснуть свои чувства на бумагу и переправить их через тысячи миль к тебе.

Единственное, что осталось мне от тебя, — это тот самый слайд. Я не расстаюсь с ним ни днем, ни ночью. Этот образ преследует меня везде — девушка с букетом ярко-лиловых колокольчиков. Я любовался им, сидя в тюремной камере. Ты мне снишься, и часто с этим букетом. Жаль, что здесь у нас не растут эти цветы, я бы дарил их тебе каждый день…

Прости, что я пишу о грустном. Надо настроить себя на выживание. Разлука не повод, чтобы раскисать. Мы выдержим, я знаю.

Завтра я принимаю главный теннисный бой. От исхода нашего с Патриком матча будет зависеть, кто из нас попадет в сборную. Но знаешь, я почему-то больше думаю не о теннисе, а о твоих глазах. В них столько сокрыто, они как две матрицы, маленькие дискетки, содержащие бездну информации. Извини за техническое сравнение. Нет, наверное, я все-таки люблю тебя. Боюсь, что лучшего слова я не подберу…»

Клер подняла глаза от письма и увидела, что в кастрюльке выкипела вся вода. Ей больше не хотелось читать. Если бы письмо предназначалось ей… Но эти откровения будили в ней дикую, яростную ревность. «Черта с два, эта дешевка не получит это слащавое письмецо, — злорадно подумала она. — Нет, я не стану рвать его или жечь. Мишель обнаружит пропажу. Я просто подменю его на другое…»

Василий и Ольга разглядывали фотографии. Цвет получился не очень естественным, зато качество — отменное. Они выбрали лучшие шесть снимков: три, запечатлевшие «фарцовку» возле Большого универмага, а другие три — незаконный обмен валюты. Аркадий-фарцовщик имел на фотографиях вид угрюмый и даже слегка презрительный, а Аркадий-валютчик подобострастно заглядывал в глаза клиенту. На одном из снимков отчетливо читалась цифра — 50 долларов.

— А пятьдесят долларов — это много или мало? — спросила Ольга.

— Не знаю. Наверное, смотря где. У нас одни цены, за границей — другие. Тебе виднее, — улыбнулся он.

— Знаешь, я уже успела забыть, что всего лишь неделю назад была в Париже.

— Кстати, как ты сдала лексикологию?

— На пять. По-моему, все уже по инерции ставят мне пятерки. Отвечала-то я так себе.

— Они покупаются на твой французский… Ты не спрашивала во Франции, сильный ли у тебя акцент?

— Спрашивала. Говорят, что почти нет акцента. Но по виду сразу определяли, что я не парижанка… — Ольга сразу вспомнила кафе, обклеенное купюрами, и швейцара, который с первого взгляда признал в ней иностранку. — Наверное, у нас у всех во взгляде что-то такое — смесь удивления с черной завистью…

Они рассмеялись. Василий пришел без Оксаны, и теперь у Ольги была возможность поговорить с ним. Они сидели на кухне и пили чай.

— Слушай, Савельев, а кто такая эта Оксана? Где ты с ней познакомился? — задала Ольга давно волнующий ее вопрос.

Лицо Василия сразу приняло мечтательное выражение.

— Мне страшно повезло, — сказал он, — а может быть, просто пришло время. Я гулял по городу с фотоаппаратом, я называю это «охотиться на жизнь», и наткнулся на это чудо природы. Она заметила, что я ее фотографирую, и сама подошла. Говорит: «Вы фотографией увлекаетесь? Не могли бы вы заснять мою коллекцию моделей?» И позвала меня к себе домой. У нее мама замечательная, пишет стихи. Такая молодая, как будто и не мама, а наша ровесница. Они с Оксаной как две подружки. Только Оксана… она еще совсем ребенок… Правда, она красивая? — с гордостью спросил он.

— Мне она понравилась, — серьезно ответила Ольга. — А сколько ей лет?

— Восемнадцать. Закончила художественное училище после восьмого класса. У нее еще никого не было, кроме меня. У нас как-то очень быстро все получилось. Теперь мы даже планы общие строим. Вот, хотим махнуть в Питер. Я попробую перевестись в Ленинградский университет, а она будет поступать там в Мухинское…

— Вы просто молодцы, — Ольга закурила сигарету и молча подошла к окну.

Василий некоторое время сидел молча и сосредоточенно размешивал ложкой чай. Он пил уже третью чашку. Потом встал, подошел к Ольге сзади и дружески обнял ее за плечи.

— Знаешь, ты очень много для меня сделала, — сказал он. — Может быть, ты сама этого не сознавала… И я… я совсем не перестал тебя любить. Ты для меня стала родная, это правда. Только теперь я люблю тебя как сестру. Я очень много рассказывал про тебя Оксане, показывал фотографии… И даже слайды, те слайды. Тогда несколько я оставил себе. Не обижайся.

— Да я и не обижаюсь, — Ольга повернула к нему лицо и улыбнулась. В глазах ее стояли слезы. — Я, наоборот, страшно за тебя рада…

— Так почему же ты плачешь?

— Просто, вспомнила… Я ведь тебе не рассказала…

— А я еще в кафе догадался, — перебил ее Василий. — Ты влюбилась в Париже, да?

— Да. И только теперь до меня начинает доходить, какую я совершила глупость. Я сама, своими руками, испортила себе жизнь… Я уже никогда не смогу его забыть. И никогда, никогда больше не увижу… Как бабушку Капитолину… — она уронила лицо в ладони и замотала головой. — Мы знали друг друга, если считать чистое время, не больше недели… Это была удивительная жизнь, и не только из-за Парижа. С ним мне было необыкновенно легко и хорошо, как ни с кем и никогда. Как будто соединили две нужные детали, и только тогда механизм заработал…

— Вот это ты очень точно сказала, — заметил Савельев.

Они проговорили с Василием до самого вечера. Когда он ушел, у Ольги на душе было легко и светло, как будто в комнате стояли те самые колокольчики, что он принес ей тогда…