Чарльз Эллингворт - Тихая ночь

Обе поморщились.

Штефан был любовником Евы: благородным, интеллигентным мужчиной, выделявшимся на фоне остальных ее почитателей, которые силе интеллекта, как правило, предпочитали силу мышц. Не будучи религиозным, он всем существом впитал греческую философскую традицию добродетельной жизни. Тоталитарное государство бросило эту невинную душу в кровавые жернова. Был ли Штефан причастен к прошлогоднему июльскому покушению на Гитлера, по сути, значения не имело, поскольку выбор друзей и происхождение сложились роковым для него образом: Адам фон Тротт [68] Адам фон Тротт цу Зольц (1902–1944) — советник министерства иностранных дел, сотрудник абвера, участник заговора против Гитлера. приходился ему родственником, а с Хельмутом фон Мольтке [69] Хельмут Джеймс граф фон Мольтке (1907–1945) — немецкий юрист, участник антинацистского движения Сопротивления. они дружили с университетской скамьи. Обоих постигла одинокая, мучительная смерть в тюрьме Плетцензее, оба медленно задыхались в ошейнике из рояльных струн, голые, в свете софитов, под щелканье кинокамеры, которая записывала судорожное угасание заговорщиков, чтобы потешить мстительную жертву их покушения. Штефан попал под гребенку вторичных чисток как сочувствующий и сгинул в утробе лагерей так же бесповоротно и безнадежно, как если бы его разорвало бомбой или снарядом: ни слуху, ни духу, ни упоминаний; всякий, кто был с ним хоть как-то связан, оказывался в смертельной опасности, если гестапо расширяло сеть.

— В каком-то смысле это хуже бомбежек Берлина. Это не прекращается. Никогда. Тянется изо дня в день. И каждую ночь. Иногда хочется, чтобы они просто пришли и забрали меня — покончили с этим. Думаешь: лучше уж так, чем жить в страхе перед зверствами, которыми затравливает тебя собственное воображение. Реальность не может быть хуже. Ведь не может, правда?

Они помолчали, раздумывая над вопросом. Может. Мими знала, что может.

— Думаю, Штефан вообще не понимал, что происходит. Бомбы, заговоры — нет, это не его стихия. Да он бы сам себя подорвал. Ты же знаешь, каким он был милым и непрактичным: совершенно не умел врать и даже велосипедную камеру не мог залатать. Он был абсолютно беспомощным.

Мими поняла, что они говорят о Штефане в прошедшем времени. Переход в мир лагерей был таким же необратимым, как переправа через Стикс. Оттуда не возвращались и не присылали вестей. Под окном опять послышался глухой стук копыт и перезвон бьющихся друг о друга пустых бидонов, вливавшийся в неугомонное тарахтенье колес по мостовой.

Ева приподнялась на локте. Мими заскользила пальцами по лицу подруги, задерживаясь мизинцем на мешках под глазами, повторяя линии новых морщин, расползавшихся по коже, утратившей очаровательный румянец — по уставшей, истощенной коже.

— Бомбежки добираются до тебя, Мими. До меня они уже добрались. В первый раз это ужасно, где бы ты ни находилась. Дело не только в грохоте, но и в том, как содрогается земля, когда один взрыв сливается с другим и кажется, что они идут из-под ног — как землетрясение. Не верится, что после такого устоит хоть одно здание. И большая часть домов рушится. Но самое страшное происходит с людьми. Ты знаешь нас, немцев: мы очень вежливый, чистоплотный, опрятный народ. В Берлине — и, наверное, во всех остальных разрушенных городах, — люди так устали, так измучились. Беспокойные, бессонные ночи. Изо дня в день только пыль и холод в кабинетах и трамваях без окон. Нормальной еды нигде нет. А тут еще налеты: убежища переполнены орущими детьми и запахом дерьма — в туалет не пробьешься, кругом толпа. Все грубы, истеричны и очень обозлены, особенно если увидят в тебе намек на привилегированность. Не вздумай куда-нибудь пойти в своем старом манто, если не хочешь, чтобы тебя толкали или выкрикивали вслед всякие гадости. Однажды я видела, как в женщину плюнули. За что? Она была накрашена. Здесь не самое подходящее место для такой старой развратницы, как я.

Ева невесело усмехнулась.

— Хуже всего было прошлым вечером, незадолго до того, как мне удалось вернуться сюда. Я шла по Тиргартену [70] Район Берлина. , когда взвыла сирена. Рядом были зоопарк и огромная зенитная башня [71] Зенитные башни люфтваффе — большие наземные бетонные бункеры, вооруженные артиллерией ПВО, использовавшиеся люфтваффе в годы Второй мировой войны с целью защиты стратегически важных городов от воздушных бомбардировок. , которая выглядит так, будто ее сбросили на землю пришельцы. Когда такое творится, поверь, по Берлину не погуляешь. Мне удалось добраться до башни, под которой расположено одно из самых крупных убежищ Берлина, как раз в тот момент, когда полетели первые бомбы и металлические двери стали закрывать. Внутри была давка: такая давка, что оставалось только стоять, вытянув руки по швам, и сходить с ума от клаустрофобии, о которой даже вспоминать невыносимо. Нас, как обычно, трясло, кое-где осыпался потолок и затухали лампы. Иногда они совсем выключались, и оставалось только жутковатое мерцание светящейся краски на стенах. О, а стены были такими влажными от конденсата, что по ним текла вода. Неподалеку стоял один из смотрителей. Он держал над головой свечу, а она все время гасла. Он чуть-чуть опускал ее и снова поджигал; опять и опять, пока она не оказалась на уровне лица. И тут я поняла, что он делает: отслеживает, как уходит кислород. Дальше опускаться было некуда, потому что ни встать на колени, ни тем более сесть или лечь в такой толпе никто не мог. И знаешь, что они сделали? Открыли двери. У них не было выбора, иначе мы бы все задохнулись. Ударные волны чуть не прикончили всех нас, но, слава богу, находясь посреди парка, мы не попадали в эпицентр взрыва. Думаю, тот факт, что мы стали заторможенными от недостатка кислорода, предотвратил панику. Нам повезло: по всей видимости, мы оказались в хвосте последней серии бомб, когда высыпали из убежища в парк. Кое-где еще слышались взрывы, но не слишком близко, и ничего не горело, кроме деревьев, в ветвях которых застряли фосфорные снаряды.

Берлин охватил пожар. Огромный огненный смерч набирал силу, двигаясь в сторону Унтер-ден-Линден и заливая все на своем пути дьявольским оранжевым светом. Мимо нас, как на картинах Иеронима Босха, проносились животные: лев, который тащил за собой собственные кишки, обезумевшая от страха зебра и хромающий слон. Наверное, бомбы упали на зоопарк и пробили дыры в ограждениях. Бедняги. — Ева выглядела затравленной и усталой, ее неизменное joie de vivre [72] Наслаждение жизнью ( фр. ). иссякло. — У тебя нет такого чувства, будто все и каждый пытаются тебе навредить? Я словно крыса в бочонке, который становится все теснее и теснее. Скоро некуда будет бежать, нельзя будет даже пошевелиться; не останется ни единого тихого города, где американцы не сбрасывают бомбы тебе на голову и какой-нибудь казак не изнасилует тебя, прежде чем перерезать горло. Почему они не бомбят нас тут? Хотят, чтобы среди развалин остался город, в котором можно будет отпраздновать победу?