Чарльз Эллингворт - Тихая ночь

Мими ждала. Она просидела так полчаса, радуясь возможности быть рядом со спящей подругой вдали от метаний, которые поджидали ее внизу. Несмотря на низкий потолок и узкое круглое слуховое окно, ощущение тесноты оставило ее, и она терпеливо сидела, вбирая домашние звуки и позволяя мыслям успокоиться. Мими пошевелилась, и Ева проснулась. Они улыбнулись друг другу, и Ева приподнялась на подушках.

— Конец. По радио выступал Дениц.

Ева с трудом высвободила руку из-под пухового одеяла и положила ее на ладонь подруги.

— Я думала, мы не доживем.

— Я тоже.

— Почему мы?

— Не знаю. Наверное, просто повезло.

Ева оторвала голову от подушки, но тут же уронила ее обратно.

— Такая слабость, что кажется, будто силы уже никогда ко мне не вернутся. А ты как?

Взгляд Мими блуждал по стене за кроватью.

— Думаю, так же. Да. Нет. Мои родители… Они мне не нравятся. Ужасно так говорить, да?

Ева сжала ее руку.

— Когда Дениц закончил, я рассказала им о том, что мы слышали от польки. Чего я ожидала? Шока? Ужаса? Мои ожидания не оправдались. Нежелания смотреть правде в глаза? Это уж точно. Признания вины? Ни намека. Думаю, я была готова, но… это стало разочарованием. Нет. Хуже. Я понимаю, что таких, как они, миллионы. Само собой, они сожалеют. Но сожалеют о том, что не победили. Даже зная то, что они знают сейчас, они готовы потерять память, если только мы снова окажемся на коне. Моим родителям, как и всем этим миллионами, не стыдно, потому что они думают, будто их это не касается. Возможно, срабатывает защитный механизм. Каково на старости лет узнать, что ты причастен к массовой резне? Возможно, признание требует времени, которого у тебя нет; времени, чтобы что-то изменить в себе, приобрести новый моральный компас. — Мими нарисовала пальцем круг на накрахмаленных простынях. — Только я не думаю, что дело в старости: по-моему, если обойти все зловонные подвалы разбомбленных городов Германии — или провести некоторое время в лагерях военнопленных — услышишь то же самое… «если бы только». Просто правда чересчур омерзительна. Согласна?

Ева пожевала внутреннюю сторону щеки.

— Думаю, еще слишком рано. А ты чересчур строга. Человеческие силы небезграничны. И тот факт, что все эти страдания и жертвы были ради чего-то чудовищно преступного, слишком тяжело принять — пока что. Рано или поздно придется посмотреть правде в глаза, но я понимаю, почему такие люди, как твои родители, не могут сделать этого сейчас. Не уверена, что я сама на это способна.

Мими положила другую руку на плечо подруги и без улыбки проговорила:

— Но тебе нечего стыдиться. Ты с самого начала понимала, кто он такой. Ты что-то делала, чтобы бороться с этим, — по крайней мере, делала то, что было в твоих силах. А я? Я обожала его.

— Ты тогда была ребенком.

— Но я и потом не отступилась. Я была такой же, как мои родители. Игнорировала насилие. Рассуждала о целях и средствах, не понимая, к чему ведет эта страшная фраза. А когда все-таки поняла, просто сбежала в Силезию, сидела там, изображая из себя хозяйку особняка. Читала; вот и все, что я делала. Как говорил Фома Кемпийский? Что-то вроде: «Когда придет Судный день, с нас спросят по делам… а не по прочитанным книгам».

— Но что ты могла сделать?

— Я могла гораздо больше. Или хотя бы что-нибудь — мне даже не хватило духу уйти из партии. Ты ведь не знала, что я была ее членом, да? Я вступила в ее ряды на шестнадцатый день рождения. Маленький гадкий секрет, который, несомненно, скоро откроется и ужалит меня. Даже когда я поняла, во что мы ввязались, я ничего не сделала. Тебе не приходилось встречаться с Мисси Васильчиковой? Она… вероятно, была — скорее всего, ее уже нет в живых, — русской, которая на волне белой эмиграции осела в Германии. Ее сестра — княжна Татьяна Меттерних, муж которой, Пауль, владеет… владел… огромным поместьем недалеко от нас, в Судетской области. Эрик хорошо его знал, и в начале войны они с женой приезжали к нам на выходные погостить. Мисси — чудесный человек: красивый внешне и внутренне. Они были очень дружны с Адамом фон Троттом и уже тогда строили планы, пытались что-то изменить. Не верится, что она выжила, ведь она наверняка была замешана в покушении на Гитлера. В те выходные она попросила меня помочь. Я отказалась. Точнее, я ничего не сделала. Почему? Мне было страшно. Я только говорила об этом с теми, кому могла доверять, и качала головой… но ничего не делала. Ничего. Мне так стыдно.

Наступило молчание. Мими чувствовала руку подруги у себя на плече и была благодарна за это.

— Что же ты будешь делать теперь? — спросила Ева.

— В ближайшие несколько недель? Поживу здесь, с тобой, пока ты не поправишься… а потом… не знаю. Может быть… Нет. А ты?

— Ни у меня, ни у тебя нет дома, в который можно было бы вернуться. Не знаю. Поеду куда-нибудь, где есть американцы, а не русские. Британцы слишком хорошо воспитаны — и слишком бедны для такой старой развратницы, как я. А французы слишком обозлены. Может быть, найду себе красавчика янки и буду рожать ему детей в Нью-Джерси.

Ева рассмеялась, но смех перешел в кашель. Мими протянула подруге стакан воды, и, сплюнув туда, Ева опять откинулась на подушки, тяжело дыша, превозмогая боль в легких. Она задумчиво посмотрела на Мими.

— Ты хочешь попробовать найти его, верно?

Мими кивнула.

— Что ты рассчитываешь?..

— Что я рассчитываю найти? Не знаю. Могу только догадываться. Который месяц гадаю. Я прокрутила все возможные сценарии. Жена. Живая жена. Мертвая жена. Дети. Он погиб. Пропал без вести. Этот вариант интересен возмутительной небрежностью: растеряла обоих, и мужа, и любовника. Он рад меня видеть. Он меня игнорирует. Холод. Жар. Вина. Объяснения. Возможно, самосуд. Это безумие — но если я этого не сделаю, то, кажется, сойду с ума. Забавно, правда? Я никак не ожидала от себя такой одержимости. Я не могу выбросить его из головы. С тобой такое бывало?

— Нет. Такого нет. От некоторых мужчин я сходила с ума — но они обращались со мной, как с дерьмом… и я поняла, что они… сами дерьмо. Мне просто нужен такой человек, чтобы был со мной милым. Готовил для меня, когда мне плохо, как сейчас. Был моим другом.

— Как раз мой случай: муж был моим другом, заботился обо мне, любил меня, был нежным и добрым. Но я хочу большего, а ты — меньшего. Я мечтаю о нем во сне и наяву, о нашем сексе. Это как боль. Даже когда мы, замерзшие, голодные и больные, ехали в поезде, я думала о нем. О том, как мы трахались. Это пройдет. Уверена, такое проходит. Но это такие сильные желания, что от них больно. С другой стороны, я почти не знаю его. По крайней мере, не знаю многих важных вещей. Только имя и где он живет. Мы не обращали внимания на все это; просто оставляли в стороне. Странно звучит? Это в самом деле странно. Но тогда нам так не казалось. Думаю, это позволяло нам быть безответственными. Мы как будто окунались в забвение — в невинность. Само собой разумеется, у него есть жена. Наверное. Хотя я надеюсь, что нет. Нужно держаться за эту мысль. Кстати, о самообмане. — Мими криво улыбнулась и сжала руку Евы. — Я определенно могу дать фору старым развратницам, верно?