Герман Воук - Марджори

Он помедлил, и, не зная, что сказать, она бодро кивнула. Он еще поговорил о подготовке спектакля в Нью-Хэйвене. Затем сказал:

— Конечно, если вы знаете кого-нибудь, у кого найдется десять тысяч для вложения в настоящую комедию и кто хочет, чтобы вы сделали карьеру — вы ведь знаете, что гвоздь сезона легко окупается в соотношении тысяча центов на доллар, а теперь, когда я заполучил свою Кларису, я уверен, что у нас будет гвоздь сезона…

— Право, мистер Фламм, я не знаю ни души с такими деньгами. Десять тысяч! Если бы я только знала кого-нибудь.

— Ну, обычно в театре мы, конечно, собираем такие суммы по частям, пять тысяч здесь, пять тысяч там.

Она отрицательно покачала головой, улыбаясь. Он сказал:

— Ну, как это ни глупо звучит, в данный момент от этого может зависеть, начнем мы репетиции или нет. По существу, я с радостью подыскал бы любого инвестора с персональной гарантией на случай ущерба, подписанной моим братом. Вот насколько я уверен в этой пьесе. Но, понимаете ли, через шесть месяцев моя труппа может развалиться, вы можете заболеть, я могу заболеть… — Он потер глаз.

— Мне очень жаль, если бы я только знала кого-нибудь… Боже…

— Ну, по существу, план, который я продумал, — это четыре равных доли, каждая по две тысячи пятьсот… Подумайте, может, например, ваш отец, я уверен, что он страстно желает увидеть, как вы начинаете карьеру в такой роли, как роль Кларисы… в конце концов, будучи коммерсантом-импортером, он, вероятно, никогда не потеряет двух тысяч пятисот долларов, а кроме того, какое наслаждение посмотреть репетиции, и все…

При словах «ваш отец» Марджори почувствовала прилив тошноты. Пристально глядя на Фламма и качая головой, она положила рукопись на его стол.

— Ну ладно, а как насчет хотя бы тысячи долларов? Наверняка тысяча долларов для импортера…

— Мистер Фламм, — хрипло проговорила она, — мой отец ненавидит театр. Он не верит в театр. Он не вложит деньги в вашу постановку. Мне очень жаль. Это невозможно.

Он потер глаз. С его лица сбежало дружеское участие и возбуждение. Он сказал устало и сухо:

— Ну, Марджори, как я говорил, вы талантливая девушка, но будем смотреть правде в глаза, вы абсолютный новичок. Если мне приходится ставить на кон свою репутацию, взяв новичка, то, по-моему, попросить у своего отца пятьсот или тысячу долларов, чтобы он проявил доверие к вам, это не так уж много.

В каком-то тумане она надевала пальто.

— До свидания, мистер Фламм. — Ее рука уже была на ручке двери.

Он сказал:

— Я имею в виду, что за пятьсот или тысячу я не могу дать вам роль Кларисы, но роль горничной была бы вашей. Ну ладно, до свидания. Как я говорил, у вас есть талант, хотя и сыроватый…

Оцепеневшая, несчастная, она поехала домой на метро. Она лежала на кровати ничком, не обращая внимания на то, что мнет свое красное платье, когда зазвонил телефон.

— Марджори? Привет. — В голосе Ноэля звучало поразительное воодушевление. — Скучала? Как насчет того, чтобы пообедать со мной в «Риц-Карлтоне»?

Она села.

— Как?.. «Риц-Карлтон»? Ноэль, ты не можешь себе этого позволить…

— Кто не может? Ты говоришь с человеком, который стоит двадцать пять тысяч в год. А теперь поторопись!

— Хэлло! — сказала Марджори. — Бог мой, только посмотрите на него!

Перемена в Ноэле была разительной. На нем был новый черный костюм в полоску, черные туфли, белая рубашка с коротким вставным воротничком и серый шелковый галстук. Волосы были коротко подстрижены, а лицо сияло удивительной свежестью.

— Пошли, я уже заказал обед. — Метрдотель кивнул им на незанятый столик — поразительно! — в середине заполненного людьми зала, отделанного деревянными панелями.

Марджори чувствовала себя крайне неловко. Все женщины в ресторане выглядели до обидного нарядными: повсюду были видны парижские шляпки, сшитые по фигуре костюмы, элегантные прически. На ней не было шляпки, ее волосы свободно спадали на плечи (то была попытка выглядеть, как Клариса), а красное платье оказалось поистине ужасной ошибкой. Она была слишком повержена, потерпев фиаско у Фламма, чтобы еще думать о том, во что переодеться, когда выходила из дому. Взгляды мужчин были заурядным делом, но взгляды женщин, поистине имевшие значение в таком заведении, были презрительными и слегка забавляющимися.

— Я выгляжу здесь, как уличная девка, — шепнула она Ноэлю, когда они уселись.

— Вряд ли, — сказал он. — Дело в том, что несколько самых известных проституток города сидят в этом зале, и, как видишь, они выглядят совсем иначе.

— Этот метрдотель относится к тебе, как к другу, которого давненько не видел.

— Я здесь часто бывал, дорогая.

— Но не за время нашего знакомства.

— Это верно. Но это был довольно безденежный отрезок жизни. У тебя же нет заработка. — Он рассмеялся, увидев ее обиженный взгляд. — Боже правый, так смешно помучить тебя. Хотя, правда и то, что подчас платила леди. Одна леди, с которой я порвал.

— Ты не находишь это унизительным?

— Отнюдь. Я сижу и подсчитываю, сколько блюд, выдаваемых автоматом, я сэкономлю, когда не оплачиваю счет.

— Ты хулиган. Надеюсь, на этот раз ты не рассчитываешь, что я оплачу счет.

— Ты, дорогая?

— Ну а тогда, что происходит? Почему такой цветущий внешний вид? Почему ты выглядишь семнадцатилетним? Что это за речи о двадцати пяти тысячах в год?

— Сегодня утром я вышел на работу.

— Куда? Какую работу?

— «Парамаунт Пикчерз». — Официант поставил на стол два коктейля с шампанским. — Ага, а вот и мы. Ты выпьешь за нового Ноэля, не так ли? Он — твое творение, так же как и творение кого угодно.

Марджори подняла стакан, подозрительно глядя на собеседника.

— «Парамаунт»! Ты серьезно? — Он кивнул. — В качестве писателя? Ты едешь в Голливуд?

Его губы напряглись от удовольствия.

— Нет, дорогая. Ты не теряешь меня, оставь этот трагический тон. Выпей. Да сгинет старый Ноэль, жалкое ничтожество, и долгой жизни новому, ну как?

Она улыбнулась чуть недоверчиво и выпила.

— Почему ты так удивлена? — спросил Ноэль. — Я ведь говорил тебе о Сэме Ротморе как-то раз, верно?

— О богатом старике, с которым ты играешь в шахматы?

— Именно. А я не упоминал, что он из «Парамаунта»?

— Думаю, нет…

— Ну, вот, он оттуда. И он любит меня, грустный старый шельмец. Должно быть, он самый одинокий человек в городе. Бездетный, а его жена — полный инвалид, живет во Флориде. Он один из руководителей нью-йоркской конторы. Напускает на себя вид крутого мужика, а на деле очень мягкосердечный. Он фактически содержит шахматный клуб, в котором я играю, и пару еврейских домов для престарелых в Бронксе. Вот такие дела. Тонко чувствует живопись и музыку, владеет очень хорошей подборкой Моцарта и… ну, да я же рассказывал тебе о картинах, уверен. Я провел с ним сотни часов, играя в шахматы и попивая лучшее на свете бренди. Честно говоря, и это, вероятно, не очень благородно с моей стороны, через какое-то время с ним становится невыносимо скучно. Не могу сказать, в чем тут дело. Полагаю, все одинокие люди патетичны и скучны, независимо от того, кем являются. Так чертовски благодарны за то, что с ними водят компанию, понимаешь ли, так неохотно отпускают от себя. Так или иначе, Сэм в конце концов нацепил на меня упряжь. Я начинаю в качестве помощника сценарного редактора с окладом сто двадцать в неделю, а потом…