Евгения Марлитт - Дама с рубинами

— Ты слышала прекрасную игру на рояле? — в заключение спросил Герберт.

Она ответила утвердительно.

— Это играл жених, изливший в звуках свое счастье. Завтра весь наш город встанет на голову от изумления по поводу этого события. При обоих дворах соблюдалось строжайшее молчание; само собой разумеется, что я так же строго хранил тайну. Только мой добрый папа знал об этом. Я не вынес бы, если бы и он пришел в недоумение по поводу распространяемой всеми сказки о том, что я собираюсь просить руки Элоизы фон Таубенек. Но с тобой мне еще надо свести счеты; ты распространяла обо мне слухи, что я архизлодей, говорила мне всякие горькие слова по поводу того, что я добиваюсь княжеских милостей, и тому подобные прекрасные вещи! Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— О, очень многое! — ответила Маргарита, и ее лицо озарилось милой, лукавой улыбкой, которая при первом свидании поразила и пленила Герберта. — Кто постоянно укреплял меня в убеждении, что ландрат Маршал сватается к племяннице герцога? Ты сам… Кто заронил искру злой ревности в бедное девичье сердце и умышленно раздул ее в яркое пламя? Ты, только ты, и если я сначала не могла поверить, что ты чувствуешь искреннюю и глубокую любовь к прекрасной, но равнодушной Элоизе, то тем не менее питала большое почтение к твоей рассудительности и в конце концов должна была прийти к тому же выводу, как и все, а именно: что ты избрал белые ручки герцогской племянницы для того, чтобы они подсадили тебя на высшую ступень — министерский пост. Я не буду просить у тебя прощения — мы квиты; ты сам себе дал блестящий реванш; подумай только о бедной девушке, которую ты «в бурю и непогоду заставил идти в Каноссу».

Герберт тихо засмеялся.

— Я не мог избавить тебя от этого. Я сам страдал, но тем не менее мне было очень приятно наблюдать, как ты приближалась ко мне шаг за шагом. Ну, а теперь довольно борьбы! Между нами будет мир, прекрасный мир!

Он обвил рукой плечи Маргариты, и они скорыми шагами отправились домой.

На другой день мирный городок был совершенно выбит из своей обычной будничной колеи; молва о помолвке в Принценгофе бежала из уст в уста. Все буквально становились в тупик от изумления, так как ни одна человеческая душа не имела об этом ни малейшего понятия и даже дамские кружки, имеющие бесспорную монополию разузнавать и комбинировать, были совершенно слепы в этом отношении.

Через горничную это сенсационное известие дошло и до спальни советницы.

— Глупости! — презрительно воскликнула она, но все-таки тотчас же выскочила из постели и через несколько минут очутилась пред своим сыном в капоте и ночном чепчике. — Что за глупую болтовню относительно Элоизы и князя X. разносят из дома в дом мясники и булочники? — спросила она, не выпуская из рук дверной ручки.

Герберт вскочил со своего места и предложил матери руку, чтобы ввести ее в комнату.

Но она отстранила его, резко произнеся:

— Оставь это! Я не собираюсь здесь оставаться! Я хочу только узнать, как это возможно, что могли возникнуть такие неосновательные слухи.

Ландрат несколько мгновений колебался; ему было жаль, что ей придется испить эту горькую чашу, хотя она и сама была виновата в этом. Наконец он спокойно произнес:

— Милая мама, люди говорят правду; Элоиза фон Таубенек действительно вчера помолвлена с князем X.

Ручка двери выскользнула из рук советницы; она чуть не упала.

— Правда? — пробормотала она, схватившись за голову и как бы сомневаясь в том, что она не сошла с ума, — действительно правда? — повторила она, посмотрев на сына сверкающими глазами. Затем она расхохоталась истерическим смехом и всплеснула руками: — хорошо же тебя водили за нос!

— Меня вовсе не водили; это именно я свел эту пару, — без малейшего раздражения ответил он и в нескольких словах изложил суть дела.

Во время его речи старуха все больше поворачивалась к нему спиной, злобно кусая губы.

— И все это я узнаю только теперь? — дрожащими губами спросила она через плечо, после того как он окончил.

— Разве ты хотела бы, чтобы твой сын выдал дамам вверенную ему тайну! Я по возможности боролся с твоим заблуждением, достаточно часто выражал тебе, что Элоиза фон Таубенек совершенно безразлична мне и что я совершенно не собираюсь связывать себя без любви; ты в ответ на мои слова всегда только таинственно улыбалась и пожимала плечами.

— Потому что видела, как Элоиза следила за тобой взглядом.

— Да разве это не было только с ее стороны? Разве ты можешь сказать это и обо мне? Элоиза фон Таубенек знает, что она красива, и кокетничает со всеми. Однако такие взгляды не производят на меня ни малейшего впечатления; ты должна была бы знать, что это лишь легкий флирт, который большинство считает дозволенным и ни к чему не обязывающим. Элоиза фон Таубенек, несмотря на это, будет хорошей женой; залогом этого служит ее спокойный характер.

Дверь снова захлопнулась, и старая советница с бледным, расстроенным лицом скрылась в своей спальне.

Час спустя горничная бежала к портнихе и модистке, а Фридрих гремел на чердаке и стаскивал вниз сундуки и чемоданы. Советница собиралась в Берлин, к своей сестре.

Когда, около полудня, приехал советник и под руку с сыном поднимался по лестнице, его жена в шубе и шляпе с вуалем как раз сходила вниз, чтобы отправиться с прощальными визитами. Она повсюду распространялась о своем давнишнем горячем желании послушать хорошую оперу и концерт, которые неудержимо влекут ее в Берлин. О событии в Принценгофе упоминалось лишь вскользь и говорилось с улыбкой, как о вещи давно известной, которой каждый человек должен радоваться. Более близким она шептала на ухо, что вполне понимает первоначальное сопротивление старшего брата князя, потому что не каждый согласится принять в свою семью дочь бывшей балерины.

С отъездом старухи в старом купеческом доме воцарились мир и тишина, но затем разразилась буря, которая потрясла всех обитателей до глубины души. Рейнгольд должен был, наконец, узнать о перемене в семейных делах. Старый советник и Герберт приступили к этому с возможной осторожностью, но тем не менее это известие произвело действие внезапно взорвавшейся бомбы. Рейнгольд пришел в ужасное возбуждение. Он кричал, шумел и осыпал своего покойного отца самыми яростными упреками; его страстный протест, конечно, ни к чему не привел, и он в конце концов должен был подчиниться. Но с этого времени он еще больше отдалился от семьи, чем прежде; он даже обедал один, в своей комнате, из боязни встретиться когда-нибудь со своим маленьким братом, и постоянно повторял, что не будет иметь ничего общего с «этим парнем», если даже доживет до ста лет.