Евгения Марлитт - Дама с рубинами (др.перевод)

Тетя София, подвязав передник с большим карманом, снимала белье. Ее сердце радовалось, когда она пробиралась между высоко натянутыми веревками; только что выпавший снег… э, да разве он мог сравниться с белизной всех этих скатертей, простынь и наволочек? Уже с незапамятных времен в те дни, когда сокровища почтенного дома «Лампрехт и Сын» вывешивались для просушки, всегда стояла прекрасная погода.

Сегодня чудный летний воздух снова сушил ряды сырых простынь, а июльское солнце, казалось, сосредоточило весь свой свет на обширном четырехугольнике двора. Над крышами и двором, подобно блестящим стальным стрелам, носились тучи ласточек; их гнезда ютились под каменными подоконниками бельэтажа восточного флигеля, где никто не препятствовал птичкам отдыхать и щебетать без конца. Им не мешал ни один человеческий взгляд и никто не гнал их, так как в этом флигеле никогда не открывались окна, разве только раз в год, когда проветривались комнаты; затем пестрые занавески снова спускались и терпеливо позволяли солнцу уничтожать последние следы красок на полуистлевшей шелковой ткани.

В главном здании, фасад которого выходил на базарную площадь города, было достаточно комнат и зал, обитателей же было немного, а потому восточный флигель был совершенно лишним. Однако люди толковали иначе. Эта пристройка, хотя и имела светлый и приветливый вид и казалась совершенно мирной со своими высокими окнами, но была ареной борьбы, продолжительной кошмарной борьбы до скончания веков. Так говорили люди в улицах и переулках, а обитатели дома не противоречили. Да и к чему? Ведь с тысяча семьсот девяносто пятого года, когда прекрасная Доротея Лампрехт умерла в родах в этом боковом флигеле, не было ни одного человека в семье, который не видел хотя бы однажды длинного шлейфа белого ночного костюма, влачившегося по коридору, и не должен был, умирая со страха, прижиматься к стене, чтобы пропустить тощую «покойницу»; потому-то, как говорили люди, никто никогда и не ночевал в этом флигеле.

Причиной этой «нечисти» было клятвопреступление.

Юст Лампрехт, прадед теперешнего главы семьи, должен был торжественно поклясться своей умирающей жене Юдифи в том, что у нее никогда не будет преемницы. «Это ради сыновей», — будто бы сказала она, но на самом деле это была жгучая ревность, из-за которой она не хотела уступить свое место никому другому. Однако у господина Юста было горячее сердце, да и у его красивой воспитанницы, жившей в доме, — также. Она думала, что если бы ей пришлось последовать за Юстом даже в ад, то она все-таки не отступилась бы от него и вышла бы за него замуж назло и наперекор ревнивой покойнице. Они жили, как голубки, пока в один прекрасный день молодая госпожа Доротея не удалилась в боковой флигель, отделанный с княжеской роскошью, чтобы там произвести на свет дочку.

В тот год была очень суровая зима, и как раз в ночь под Рождество, когда все на дворе замерло и обледенело, ровно в полночь дверь в комнату родильницы медленно и торжественно отворилась и в сером облаке, как бы закутанная в паутину, явилась покойная Юдифь. Облако, одеяние из паутины и некрасивая голова в кружевном чепчике, — все это забралось под шелковый балдахин кровати и так крепко сжало родильницу, как будто хотело высосать из нее всю кровь. У сиделки от страха отнялись руки и ноги; ей казалось, что она очутилась в леднике, — таким холодом веяло от привидения. Она потеряла сознание и, только спустя долгое время, пришла в себя от крика новорожденного.

Да, тут вышла хорошая история! Дверь в холодный коридор была еще отворена настежь; от злой Юдифи не осталось больше и следа, но Доротея сидела в постели и вся тряслась от страха, так что у нее стучали даже зубы, и совсем бессмысленным взором смотрела на ребенка в колыбели; затем на нее напал припадок безумия, и, пять дней спустя, она и ребенок лежали в гробу. Врачи сказали, что мать и дочь умерли вследствие жестокой простуды. Небрежная сиделка плохо затворила дверь, заснула и видела нелепый сон. Глупая болтовня! Если бы все совершилось естественным образом, то зачем же прекрасная Доротея стала бы потом появляться даже в сумерки в той комнате, где она лежала, и к чему серая фурия гналась бы за нею, чтобы сзади задушить ее своими тощими пальцами?

Фирма «Лампрехт и Сын» в конце прошлого столетия еще торговала полотном. В те времена ее большие дома на базарной площади напоминали улей — так оживленно было в них. Куски полотна были нагромождены повсюду до самой крыши, и каждую неделю громадные, тяжело нагруженные возы разъезжали по всему свету. Тете Софии было достоверно известно все это. Сама она, конечно, не видала тех времен, но в ее светлой голове все старые фамильные традиции, деловые заметки, дневники и различные, часто курьезные, предсмертные распоряжения были так точно зарегистрированы, как ни в одном архиве.

Ежегодная генеральная просушка белья в июле была временем подобных воспоминаний. Тут появлялось на веревках различное старинное белье не для того, чтобы потом начать употребление его, Боже сохрани! — а лишь для того, чтобы оно не залежалось. Вытканные на скатертях охотники, амазонки и мифологические библейские фигуры, вероятно, всякий раз удивлялись, как тихо стало на дворе и как все изменилось; не слышно было больше ни одного слова о ценах на лен и о плате ткачам, из ворот пакгауза не выезжало больше ни одной нагруженной телеги и замолк стук ткацких станков. Во дворе, правда, часто раздавались шепот и шорох, но это был ветер, шелестевший в кустах и деревьях. Господи Боже! как все меняется на свете! Кусты — на том месте, где некогда кипела жизнь и между камнями не смела показаться даже самая жалкая травка! С течением времени не сохранилось даже и старой каменной мостовой! Весь двор был теперь покрыт густым дерновым ковром. Прекрасные розовые кусты склонялись над мягкой травой, осыпая ее своими пестрыми лепестками. Возле западного флигеля, сохранившего еще название ткацкой, шумели молодые липы, а старый пакгауз, замыкавший двор с севера, был сверху донизу обвит густой зеленью жасмина.

Торговля полотном была давно заменена фарфоровым заводом, находившимся за городом в соседней деревне Дамбах.

Теперешний глава торгового дома «Лампрехт и Сын» был вдовцом. У него осталось двое детей, и тетя София, последний отпрыск боковой линии, вела хозяйство, содержа все в строгом порядке и соблюдая разумную экономию. Веселая тетя с большим носом и умными карими глазами считала самым разумным поступком в своей жизни то, что она осталась старой девой, потому что благодаря этому в окне, выходившем на базарную площадь, хотя иногда появлялась «настоящая лампрехтская физиономия».