Евгения Марлитт - Дама с рубинами (др.перевод)

— Она? — Старая кухарка в свою очередь приняла серьезный вид. — Во-первых, как она попала в комнату? Ведь не через замочную же скважину? А во-вторых, она ни за что не сделала бы этого. Эта воструха поступила так же, как и ты, и третьего дня в сумерки напугалась точно так же, как вчера кучер. Поди лучше наверх, в комнату с красными обоями, где висят картины. Это та, с красными камнями в черных, как смоль, волосах! Она все не находит себе покоя в земле, а бродит и пугает людей.

— Варвара, тетя сказала, чтобы ты нам, детям, не болтала таких глупостей, — воскликнула Маргарита, вне себя от гнева топая ногою. — Разве ты не видишь, как Гольдик боится? — Вслед затем она успокоительно, как старая бабушка, обвила руками шею мальчика, который слушал, широко раскрыв глаза от страха, и продолжала: — поди сюда, бедный мальчик! Не бойся и не слушай этой глупой Варвары! Никаких привидений не бывает… никаких, все это — глупости!

В эту минуту из дома вышла тетя София. Она принесла кофе и положила на стол большую сладкую булку, обсыпанную сахаром.

— Гретель, деточка, почему у тебя вид, как у воинственного молодого петушка? В чем дело? — спросила она, в то время как Варвара поспешила убраться и побежала за своим укатившимся мотком веревок.

— Кто-то был там, в комнате, — коротко и ясно ответила девочка, указывая на окно.

Тетя София, нарезавшая булку, остановилась. Она повернула голову и окинула длинный ряд окон беглым взглядом.

— Там, наверху? — с улыбкой спросила она, — ты грезишь среди бела дня, деточка!

— Нет, тетя, это был настоящий человек… там, где такая красная занавеска. Я ведь видела пальцы, совсем белые пальцы, которые раздвинули ее, потом мелькнули белый лоб и светлые волосы.

— Это было солнце, Гретель, и больше ничего, — равнодушно ответила тетя София, продолжая резать булку, — оно играло и переливалось различными цветами на старых стеклах, а это обманчиво. Если бы у меня был ключ, то ты сейчас же пошла бы со мною наверх, чтобы убедиться, что там никого нет, и тогда мы увидели бы, кто прав, глупышка! Но ключ у папы, а там теперь бабушка, и я не хочу им мешать.

— Варвара говорит, что это выглянула барыня, которая висит в красной гостиной, и что она бегает по всему дому, чтобы пугать людей, тетя, — боязливым и плаксивым тоном произнес Рейнгольд.

— Ах, вот оно что! — сказала тетя София, положив нож, и посмотрела через плечо на старую кухарку, с большим рвением наматывавшую свою веревку. — Да ты — прямо-таки сокровище, Варвара, настоящая кумушка! Чем провинилась пред тобой бедная дама в красной гостиной, что ты делаешь ее пугалом для правнуков?

— Какое тут пугало! — надувшись ответила Варвара, не отрывая взора от своей веревки. — Гретхен все равно этому не верит. Вот в том-то и беда в нынешнее время! Дети появляются на свет такими умными, что ни во что не верят. — Она с таким остервенением навертывала веревку, как будто собиралась перетянуть шею всем маленьким скептикам. — Когда человек не верит больше в духов и колдунов, так тут и сам Господь Бог ничего не поделает; оттого-то и пошло теперь такое безбожье.

— Ты можешь думать, как хочешь, но наших детей оставь в покое, говорю тебе раз навсегда! — строго приказала тетя София.

Она налила детям кофе и положила им булки, затем подошла к розовому кусту, чтобы освободить его от веревки, которой в своем рвении опутала Варвара.

— Это не было солнце, я уверена. Я уже разузнаю, кто там бродит по коридору и по комнатам, — пробормотала девочка, усердно кроша булку в чашку с кофе.

— На одно слово, Балдуин, — попросила советница.

С тех пор как господин Лампрехт имел честь быть ее зятем, ее просьбы были для него равносильны приказам. Так было и сегодня. Правда, на лбу у него появились складки и он, казалось, охотно свернул бы шею попугаю, громкими криками выражавшему свое недовольство против того, кто его нес, однако советница совершенно не заметила всего этого, тем более что попавшаяся навстречу горничная как раз вовремя взяла птицу и унесла ее наверх.

Маленькая, хрупкая советница грациозно выступала около своего зятя. Кружева ее чепчика слегка развевались от сквозняка на лестнице, а короткий темный шлейф благородно шуршал по каменным ступеням. На ее лице ясно были написаны недовольство и беспокойство.

Комнаты Лампрехта выходили на лестницу и замыкали длинный ряд покоев среднего этажа. Позади этих комнат со стороны двора проходил коридор, или сени, как его называли в доме; своей длиной и шириной он ясно свидетельствовал, что в старину места не жалели. Этот коридор оканчивался лишь позади самой последней комнаты, так называемой красной гостиной; там он загибал за угол восточного флигеля и, сильно суживаясь, проходил позади комнаты, где умерла Доротея. Здесь он был совершенно темным и только там, где несколько ступеней вели в пакгауз, падал скудный свет сквозь маленькое оконце под самым потолком.

В сенях стоял старинный открытый буфет изумительной работы. У задней стены, между темными дверями, ведущими в комнаты, длинными рядами выстроились стулья, на сиденьях и спинках которых все еще красовался тисненый желтый бархат, привезенный одним из хозяев фирмы из Голландии. Тут устраивался не один обед, исполнялся не один менуэт, в этой обстановке легко было представить некрасивую Юдифь и обольстительную молодую женщину с рубинами в волосах. Старинные сокровища прадедов хотя и сохранились еще в этих покоях, но в комнатах хозяина дома они уже давно вынуждены были уступить свое место современной роскоши.

Комната, в которую Лампрехт ввел свою тещу, напоминала скорее дамский будуар, чем кабинет мужчины. Розовое дерево, шелк, акварели и нежный розовый свет, пробивавшийся сквозь занавески, тяжелая мебель — все это составляло одно из тех гнездышек, в котором невольно представляешь себе хорошенькую молодую женщину. Да и действительно здесь жила покойная жена Лампрехта.

Советница направилась к одному из маленьких кресел, которые, будучи полускрыты кружевами и шелковыми складками, ютились у окон. В этой комнате ей редко приходила мысль о дочери, когда-то жившей в ней; она привыкла видеть здесь своего зятя, сидящим у маленького письменного стола и пользующимся изящными письменными принадлежностями. Как человек очень экспансивный, он в первое время после смерти жены заперся в этой комнате, и с тех пор она сделалась его обычным местопребыванием.

— Ах, какая прелесть! — воскликнула старушка, останавливаясь, как прикованная, возле письменного стола, около которого только что собиралась сесть.

Рисунок, исполненный акварелью на крышке бювара, был действительно прелестен; он изображал воздушную ветку папоротника, а за ней виднелся кусочек таинственной лесной жизни.