Александр Дюма-сын - Роман женщины

— Тем не менее это справедливо.

Итак, вы приняли меня из любезности, — продолжала Юлия, устремляя на него свои черные большие глаза, — а потому и желали, быть может, чтоб я вас оставила как можно скорее.

— Час тому назад эти слова могли еще иметь смысл истины; но теперь они далеки от нее.

— Это фраза дипломата или джентльмена?

— Джентльмена.

— В таком случае, поговорим откровенно: вот уже три месяца, как я люблю вас и люблю до безумия… Вас удивляет, что женщина решается на признание, которого не отважится сделать иной мужчина; но взамен скромности я отличаюсь откровенностью. Я давно хотела приехать к вам и не решалась, но сегодня не могла долее противиться желанию сердца; я хотела испытать себя и обрекла себя на уединение, я рассталась с моим любовником, которого до этого времени обожала. Я хотела видеть, к чему приведет скука: заставит ли она меня опять броситься в омут прежних удовольствий, или любовь к вам преисполнит мое существование до того, что я забуду весь мир… Я обрекла себя, — продолжала Юлия, сопровождая эти слова улыбкой и таким взором, который доказывал, что это испытание стоило ей немало страданий, — я обрекла себя на трехмесячное вдовство… и вот вчера был последний день моего испытания. Я не изменила себе, и, уверенная теперь в своем чувстве, я пришла высказать вам мою любовь!

Положение Эмануила было затруднительно. Поверить слепо словам Юлии было бы глупо; обойтись с нею, как с другими — подло, ибо могло быть, что она говорила правду; к тому же молодость, какой бы кирасой ни прикрывалась от любви, никогда не устоит против ее обольщения; тем более что, раздумав хорошенько, можно было понять, что Юлия не могла же говорить о чувстве, если бы она не питала в самом деле и если бы не была увлечена истинною страстью и желанием? Правда, по словам де Грижа, такого рода выходки были ее обыкновенной тактикой; но в словах, сказанных ею Эмануилу, было столько искренности, вдохновения, откровенности; они сопровождались такими многозначительными взглядами и улыбками, что невольно поселили в его душе и сердце какое-то непонятное влечение к этой женщине, и он в ответ на ее признание протянул ей обе руки.

«Что бы то ни было, — думал он, — обманываюсь ли я, или нет, во всяком случае я не принимаю на себя большой ответственности и никогда не захочу более того, чего сама она пожелает».

Раздумывая таким образом, Эмануил смотрел на Юлию, она казалась ему обольстительной; Юлия заметила произведенное впечатление и продолжала:

— Послушайте, Эмануил, вы одиноки, у вас нет ни родных, ни друзей, потому что те, кто удивляются вам, не могут быть вашими друзьями; вы ничего и никого не любите, кроме славы, потому что вы честолюбивы; но слава — это одна из тех любовниц, которые, как Мессалина, устают часто, но никогда не пресыщаются; это одна из тех страстей, которые овладевают, но не покоряются; нужно же вам любить кого-нибудь, кто бы стоял между ею и вашими друзьями, кто бы любил вас, удивлялся вам, принадлежал вам, кто бы мог быть вашим рабом, кого бы вы могли и оставлять и привлекать опять, смотря по желанию; кто бы развлекал и утешал вас! Ну, я буду всем этим — хотите ли вы? — И так как Эмануил не отвечал, она прибавила:

— Я знаю вы не можете вдруг полюбить меня, как равно и то, что моя сегодняшняя выходка удалит еще более ваше чувство и доверенность ко мне; но испытайте меня, потребуйте от меня жертвы — и я принесу ее вам не только с восторгом, но и с благодарностью.

— В таком случае я попрошу вас одно, — отвечал Эмануил, поднося к губам своим прекрасную руку Юлии, — позволения пересказать вам вечером у вас то, что вы говорите здесь.

— И послезавтра уехать?

— Если вы поедете вместе со мною.

В глазах Юлии блеснула радость.

— Приезжайте, — сказала она, — в девять часов, но не вздумайте сказать, что вы не любите меня.

— Я останусь до следующего дня, уверяя вас в противном; согласны ли вы?

Вместо ответа она протянула ему свои губы; сердце его билось сильно, ибо в этой женщине было все, чтоб возбудить желание, которое могло обмануть и душу, и чувство и заставить верить в ее любовь.

— Согласна! Да, да, согласна! — отвечала она.

— О, как мы слабы, — проговорил Эмануил, сжимая Юлию в своих объятиях и ощущая под прикрывающей ее грудь шалью страстный трепет. — Я клялся никогда не любить женщины, а если бы и случилось, то никогда не говорить ей об этом — и что же? До сих пор я держал клятву…

— Оттого, что до сих пор ты не встретил женщины, которая бы любила тебя, как я, мой Эмануил, — возразила Юлия, как будто увлекаясь до самозабвения, — оттого, что ни одна женщина не сказала тебе того, что говорила я, — прибавила она, закрыв глаза, предаваясь сладострастной неге, — но что я скажу тебе сегодня вечером…

Казалось, Юлия изучила до совершенства все, что могло физически и нравственно обольстить человека, омрачить его рассудок и отдать его на жертву страсти. Эмануил был так уверен в своей способности владеть ими, что когда он остался один — он, так сказать, испугался этой сцены, почувствовав непреодолимое влечение к этой женщине; но что было хуже всего, так это сознание в испытываемых ощущениях: он видел себя побежденным силою наслаждений, он — преданный науке и труду. Ее посещение, против которого он считал себя непобедимым, оставило его нравственно уничтоженным, без воли, без энергии, без решимости; ее присутствие заразило воздух его комнаты таким ароматом сладострастия, что он жег его грудь. Она оставила его в том страстном состоянии, в котором только и может быть человек, убежденный, что женщина, которую он держал в своих объятиях, — та самая, которую он любит или будет любить всеми силами души. Она достаточно высказалась ему, чтоб он знал, с какой богатой натурой ему придется иметь дело, и распалила его воображение настолько, сколько было нужно, чтоб его и ум, и сердце могли, судя по действительности, увлечься мечтой о будущем до исступления.

«Что если я влюблюсь в нее!» — было первою мыслью де Бриона, когда уехала Юлия.

Но когда она садилась в карету, то туалет ее уже был приведен в порядок, лицо спокойно, как будто она вышла из модного магазина, и в голосе, когда она приказывала кучеру, не было заметно ни малейшего волнения. «В министерство внутренних дел!» — сказала она.

Через четверть часа карета остановилась у подъезда, и Юлия отдала сама письмо швейцару, которое он тотчас же отнес к секретарю министра.

До самого вечера Эмануил оставался под обаятельным влиянием утреннего визита, и в нетерпеливом ожидании он чувствовал, что твердость его распалась пред волею этой женщины, не без ужаса он увидел, что и в нем была слабая сторона, доступная тем сердечным волнениям, которых он старался избегать всеми силами; потому что, как мы сказали, ему не удавалось еще сталкиваться с женщиною, которая хоть сколько-нибудь походила бы на Юлию. И вот воспоминание о женщине впервые поселилось в его душе, сердце его сильно билось; раскаяние, зачем он принял визит, и надежда с нею увидеться одинаково мучили его; однако воля и привычка владеть собою не могли же совершенно исчезнуть перед одним только обещанием Юлии; ему оставалось еще средство забыть ее, одно только средство — это обладание ею. И если он не видел уже возможности победить страстное желание, то напрягал все усилия, чтобы пламя любви не охватило его сердце. «Лишь только желание удовлетворено, — рассуждал он, — и эта женщина будет для меня тем, чем и все остальные».