Альфред Жарри - Любовь абсолютная

Осадок Любви, что есть Страх.

Вария дрожит как под снегом, как ночью, когда снег видится черным.

— Уходите! Я вас умоляю! Позвольте же мне уснуть одной !

Что я вам сделала?

Ее голос надломан до клекота.

— Сжальтесь же надо мной!

Так говорит и та, другая Книга, когда ее раскрываешь:

— Aotrou Doué, о…

Сжалиться, для Бога, значило бы от собственной божественности отречься.

Ведь в его присутствии страшно всегда.

И вот уже порождается Страхом инстинктивный жест, защитный рефлекс — самый опасный враг для Господина Бога.

То, что для него может быть самым неприятным.

Госпожа Жозеб в своем абсолютном праве.

— Я у себя дома!

Она бросается к стене.

Разумеется, кроме чучел птиц и рассохшихся рамок с тельцами насекомых — щебетание и шорохи живут вовне, в неколебимой листве, что вырезает Контора, — имеется у нотариуса и замысловатая коллекция оружия разного и экзотического.

Она срывает первый попавшийся под руку нож.

Это ханджар [60], и его рукоять не в форме креста, скорее — развилка сяжков булавоусого скарабея.

— Уходите или я вас убью!

Перед бестией, что под кору тел внедряет смерть своим яйцекладом, Эмманюэль вспоминает — в мгновение ока — о детской божественной радости от рассматривания чудищ, расставленных на столе у нотариуса.

Он готовится вновь пошатнуть стол.

Одним легким вздохом.

Тем, что легче малейшего вдоха.

Дуновением от ресниц.

Ибо видит впервые, необычно отчетливо, что именно Варию напугало.

Насколько силен ты, когда обнажен и недвижим, взирая на ятаган вознесенный.

Ибо тот, кто оружием потрясает, признает тем самым, что он — слабее тебя, раз за помощью обращается к металлу.

Они безобидны, поскольку они вдвоем .

И ты либо пьян, либо грезишь, поскольку они двоятся в глазах.

Эмманюэль доверия преисполнен, той потрясающей веры, которую надлежит ощущать, вернее, которую ему надлежит ощущать, под ножом гильотины, невероятном в своем падении, даже когда мгновенный щелчок раздается .

Поскольку:

— Это с вами еще никогда не случалось.

— Такое случается в жизни лишь раз.

— А верно ли, что закон падения тел подтверждается также и в случае с гильотинным «барашком» [61]?

Руками окоченевшими, голый Эмманюэль распинает себя на саване постели, но все ж пускает — о, так мягко, — две черных стрелы своего взора Немого.

— Баю-бай, — шепчет он.

Вария падает.

Падая, наносит удар.

Но ханджар не повинуется той, которая под гипнозом.

Он подобен разнузданному коню.

Он не любит разить тела распростертые.

Он утыкается меж рукой и левым боком Эмманюэля — в матрац цвета пробки с витрин, где приколоты прочие скарабеи, — до крестовины эфеса.

Тогда Эмманюэль выскальзывает из кровати и, облокотившись на изголовье, взирает на конвульсии этой «булавки».

Бария, как сомнамбула, ощупывает место.

Она достает и роняет нож.

Пытаясь очистить.

Она ищет, совсем как искала крылья Любви.

Место пусто, как кресло призрака оперы.

Трон, а на нем — Никого.

Никого.

Один из таких Никого.

На простынях нотариальных, свежих, воскресших от всякой сельской лаванды из гербариев платяных шкафов, Господин Бог оставлет свой знак.

РР.С.

Загнутый угол визитки [62].

Триединство ставит печати своей Треугольник.

Так, от спящего нотариуса Господин Бог отъял Мириам.

Они вновь переживали Волхвов и ясли до тех пор, пока он к яви ее не вернул, меж бровей приложив указательный перст, если можно сказать, что булавка сквозь бархат крыльев больших « выявляет » бабочку из ее жизни-мечты по прилагаемой этикетке .

Мириам припомнила свое подобие-в-метаморфозе:

— Я не хочу… Я хочу баю-ба… бабочка!

Пусть он руководит ею, рожающей Госпожу Жозеб.

Госпожа Жозеб — Вария, Другая, жена нотариуса, — совсем не похожа на Мириам.

Она не так молода.

Ей двадцать пять лет согласно свидетельству о рождении.

А Мириам — пятнадцать.

Но и Вария тоже не стара.

Мириам охотно рассказывает о своих приключениях, которые случились семьдесят две тысячи лет назад.

А когда женщина — так стара, то это уже не возраст.

Это — искусство.

Господин Бог, создавая Мириам, был словно скульптор, лепивший Венеру, которая явилась к нам в год Первый двадцатого века без своего изъяна — еще более верного признака старости, чем выпадение волос, — с руками.

Госпожа Жозеб — менее чем Мириам и, причем, во всем.

И самое главное — менее красива.

И это менее , предполагающее сравнение, не имеет для Эмманюэля никакого значения.

Ибо он замечает уже во второй раз, что две его возлюбленные или, точнее, любовница и жена, совсем не похожи.

Мириам — блондинка.

Вария — брюнетка.

Это отличие слишком парадоксально, чтобы им пренебрегло его богатое воображение.

Но оно — реально.

Сам Жозеб вряд ли узнал бы свою жену в Мириам.

Золото, поднесенное Царю-Богу и сверкающее на голове какой-нибудь незнакомки, обрадовало бы Жозеба куда больше, чем раздвоенная лента супружеского шафрана на его собственном лбу [66].

Господин Жозеб, вот почему та, что не ваша жена — жена Бога! — блондинка [67].

Смеженные веки, как сведенные руки, скрывают ресницы.

Пряди, что разглажены и со лба откинуты, непреклонным затылком распластаны по простыне.

Весь лик — вытянутый овал гладкого воска.

Статуя.

И если вы приподнимите эти веки, то обнаружите там не больше зениц, чем в обнаженных грудях.

Белок — молоко иль скелет — очей.

Статуи — проэпилированные даже там, где отродясь не бывало никаких волос , — векам на милость сохранили свои стеклянные глаза в оправе.

Так значит, бывшая ваша жена — блондинка.

Злато, в дар поднесенное Царю, на голове скорбящей Мирры [68].

Но вот госпожа Жозеб пробуждается.

Нос морщится, как мордочка у зверька, что фыркает от меховой щекотки.

Глаза, после подъемных усилий век, на белом лике Другой появляются разом, словно врываются негры, или — не будь они так красивы — словно пуговки, что пришиваются на ботинки машинкой специальной; они красуются, удивляются.

Ресницы иссиня-черные кустятся.

Столь обильная растительность как камнеломка на мертвой Венере — и распадается мрамор на клетки, и от былого шедевра остается лишь плоть.

Ах, как представить отчаяние Пигмалиона [69]; если бы был не дурак, мог бы статую сотворить, а сварганил заурядную самку!