Элизабет Гаскелл - Руфь

— Как вы думаете, мистер Фарквар, — спросила она, — правду ли они вам говорят? Не могу понять, как Руфь ухитряется содержать себя и Леонарда? Вы говорите, что ничего об этом не слышали, а прямо спросить, разумеется, неловко. Но все-таки я думаю, однажды их постигнет жестокая нужда. Как вам кажется, Леонард окреп за последнее время?

— Едва ли. Он быстро растет, а такой удар, какой он перенес, конечно, сделал его задумчивей и осторожней, чем большинство детей его лет. От этого мальчик такой тонкий и бледный.

— Ах, как бы я хотела повидаться с ними! Я бы сразу поняла, как у них дела.

В этих словах промелькнуло нечто похожее на прежнюю нетерпеливую Джемайму.

— Я скоро снова к ним пойду и постараюсь обратить особое внимание на все, что вам угодно попросить меня понаблюдать. Как вы понимаете, мне неловко задавать прямые вопросы и даже намекать на последние происшествия.

— И вы никогда даже случайно не встречаете там Руфь?

— Никогда!

При последнем вопросе и ответе Джемайма и мистер Фарквар не смотрели друг на друга.

— Завтра я сам отнесу газеты — это послужит предлогом зайти к ним. Постараюсь быть как можно проницательнее, хотя не очень-то надеюсь на успех.

— Благодарю вас. Это доставляет вам столько хлопот… Вы так добры!

— Добр, Джемайма? — повторил он с таким выражением, что она вспыхнула и покраснела. — А сказать вам, чем вы можете наградить меня? Назовите меня просто Уолтером. Скажите хоть раз: благодарю вас, Уолтер!

Джемайма чувствовала, что готова поддаться той интонации, с которой это было сказано. Однако она сознавала всю глубину своей любви и потому боялась увлечься. Ей хотелось, чтобы ее упрашивали, за ней ухаживали и добивались ее расположения, — это могло восстановить ее самоуважение.

— Нет! — ответила она. — Я думаю, мне нельзя вас так назвать. Вы слишком стары, и это было бы непочтительно.

Она сказала это полушутливо и не думала, что мистер Фарквар примет ее слова всерьез. Однако мистер Фарквар встал и холодно, изменившимся голосом, попрощался. Сердце ее упало, но прежняя гордость уже вернулась. Когда мистер Фарквар уже подошел к двери, Джемайма вдруг сказала:

— Уолтер, неужели я рассердила тебя?

Он быстро обернулся, даже вздрогнув от радости. Джемайма, покраснев, опустила глаза. Она не подняла их даже и через полчаса, когда говорила:

— Ты ведь не запретишь мне встречаться с Руфью? А если запретишь, то предупреждаю: я не послушаюсь.

Рука, обвивавшая Джемайму за талию, обняла ее еще нежнее: мистеру Фарквару польстила мысль, что со временем он будет иметь право распоряжаться поступками этой девушки.

— Послушай, — сказал он, — а не потому ли ты стала так благосклонна ко мне, что надеешься иметь больше свободы как жена, нежели как дочь?

Джемайма почти обрадовалась мысли о том, что ей нужна дополнительная причина, помимо любви к мистеру Фарквару, чтобы принять его предложение. Ее пугало, что она выдала перед ним то глубокое, страстное чувство, какое уже давно мучило ее. Она не помнила себя от восторга, от избытка счастья. Помолчав, Джемайма сказала:

— Ты, я думаю, и не подозреваешь, что я любила тебя с того самого дня, когда ты привез мне конфет с фисташками из Лондона. Я тогда была совсем маленькой.

— Так ведь и я всегда любил тебя!

По правде говоря, воспоминания о любви к Руфи совсем изгладились из его памяти, и он считал себя образцом постоянства.

— А ты порядочно помучила меня, — продолжал он. — Какой ты бывала несносной!

Джемайма вздохнула: совесть корила ее тем, что она не заслужила своего счастья, однако ее смиряло воспоминание о недобром чувстве, бушевавшем в сердце в то время (которое она хорошо помнила, хотя могла и забыть), когда любовь мистера Фарквара принадлежала Руфи.

— Могу ли я поговорить с твоим отцом, Джемайма?

— Нет!

По какой-то причине или даже причуде, которую она не могла объяснить, Джемайме захотелось сохранить их объяснение в тайне и избежать поздравлений от своего семейства. Она боялась, что отец ее увидит в этом только выгодную возможность сбыть дочь, выдав ее за достойного человека, да еще и его компаньона, который не потребует разделения капитала. Боялась Джемайма и шумного восторга Ричарда по поводу того, что сестра «подцепила» такую славную партию. Она хотела бы рассказать об этой радости только своей простодушной матери. Джемайма знала, что материнские поздравления не прозвучат диссонансом с ее настроением, хотя и в них, конечно, не будет полного созвучия с ее любовью. Однако все, что узнавала мать, тут же передавалось отцу, и потому Джемайма решила, по крайней мере на время, оставить свою тайну при себе. Почему-то ей больше всего хотелось поделиться радостью с Руфью, но родители ее должны были первыми узнать о таком событии. Она обязала мистера Фарквара придерживаться очень строгих правил, ссорилась и спорила еще больше, чем раньше, но втайне радовалась и соглашалась с ним в душе, даже когда они расходились в образе мыслей, сходство в котором, как мне кажется, далеко не всегда требуется для полноты счастья в любви.

После «разоблачения» Руфи, как называл это мистер Брэдшоу, он не доверял уже никаким гувернанткам, и потому Мери и Лизу после следующего Рождества отправили в школу. Место же их в семье, хотя и не совсем удачно, занял мистер Ричард Брэдшоу, который окончательно покинул Лондон и был принят компаньоном в фирму.

Разговор мистера Фарквара с Джемаймой, приведенный в предыдущей главе, произошел через год после увольнения Руфи. Этот год, запомнившийся семейству Брэдшоу множеством мелких событий и переездом, для Бенсонов тянулся медленно и однообразно. У Бенсонов не было недостатка в мире и спокойствии — этих радостей оказалось, может быть, даже больше, чем в предыдущие годы, когда они чувствовали гнет своего обмана, пусть никому еще не известного, и самые счастливые минуты были отравлены опасениями, что тайна Руфи тем или иным образом обнаружится. Теперь же все в доме чувствовали облегчение, ибо, как поет пастух у Джона Баньяна: «Кто стоит невысоко, тот не боится падения».

Спокойствие Бенсонов походило на тишину серого осеннего дня, когда совсем не видно солнца, небо и земля задернуты пеленой, словно для того, чтобы дать отдых глазам, уставшим от летнего блеска. События редко нарушали однообразие их жизни, да и то, что происходило, было им не в радость. Руфь тщетно пыталась найти какую-нибудь работу, хотя бы самую скромную. Здоровье и настроение Леонарда без конца менялись. Глухота Салли усиливалась. Ковер в салоне совсем вытерся, и не было денег, чтобы купить новый, поэтому там постлали плетенку, которую Руфь сама смастерила из обрезков тесьмы. И наконец, что сильнее всего огорчало мистера Бенсона, некоторые из прихожан последовали примеру мистера Брэдшоу и перестали посещать церковь. Места их, конечно, заполнились бедняками, толпами стекавшимися на службу, но все же мистеру Бенсону было грустно видеть, что люди, о которых он так усердно пекся, которым старался делать добро, разрывали с ним отношения, не простившись и не объяснившись. Мистер Бенсон не удивлялся тому, что прихожане его покидали, напротив, он даже считал, что они по-своему правы, когда ищут у другого священника духовной помощи, подавать которую он уже не мог после своего обмана. Мистеру Бенсону всего лишь хотелось, чтобы они прямо рассказали ему о своих намерениях. Он продолжал неустанно трудиться на благо тех, для кого Господь судил ему быть полезным. Чувствуя, что старость быстро подкрадывается к нему, мистер Бенсон никогда не говорил об этом вслух, да и никто, казалось, этого не замечал. Он трудился все усерднее, стараясь успеть сделать побольше, пока еще оставалось время. Отнюдь не число прожитых лет давало ему почувствовать приближение старости — пастору исполнилось всего лишь шестьдесят, и многие мужчины сохраняют бодрость и силу в этом возрасте. Виной всему, скорее всего, была травма позвоночника, полученная в раннем возрасте, которая повлияла на формирование его духа не меньше, чем на развитие тела, и вызвала предрасположенность, по крайней мере по мнению некоторых людей, к своего рода женственности в мышлении и поведении. Мистер Бенсон сумел частично избавиться от этого после истории с мистером Брэдшоу: стал проще и держался с большим достоинством, чем несколько лет назад, когда был неуверен в себе и размышлял гораздо больше, чем действовал.