Элизабет Гаскелл - Руфь

— Пожалуйста, проявите терпение! Я заслужила негодование, которое разъедает его сердце. Только я сама могу восстановить его любовь и уважение. Это меня не пугает. Когда он увидит, что я тверда и неустанно стараюсь исполнять свой долг, он полюбит меня. Мне нечего бояться.

Когда Руфь говорила это, губы ее дрожали, а румянец то вспыхивал, то исчезал от волнения. Мистер Бенсон успокоился и предоставил ей действовать по своему усмотрению. Трогательно было наблюдать, как она угадывала все, что происходило в душе ребенка, и всегда сразу находила слова, которые могли успокоить или укрепить его.

Руфь неутомимо занималась сыном и не находила ничего стыдного в том, чтобы оплакивать его судьбу. Она понимала, что мальчик сильно переживает, даже когда мрачно молчит или кажется холодно-безразличным. И мистер Бенсон не мог нарадоваться тому, как Руфь незаметно подводила Леонарда к правильным решениям, чтобы он осознавал исполнение долга как первую обязанность в любом поступке. Видя все это, пастор проникался уверенностью в том, что добродетель восторжествует и что благотворное влияние бесконечной материнской любви смягчит в конце концов сердце сына. И действительно, мало-помалу ожесточение Леонарда против матери — чередовавшееся, впрочем, со страстными признаниями в любви — сменилось раскаянием. Он старался больше не допускать злых слов и поступков. Но здоровье его было все еще слабо, и он неохотно выходил из дому, был гораздо серьезнее и печальнее, чем другие дети в его возрасте. Это было неизбежное последствие известных событий, и Руфи оставалось только набраться терпения и тайно молиться со слезами на глазах, чтобы Господь укрепил ее.

Руфь и сама узнала, что значит бояться выйти на улицу, после того как ее историю разгласили. В течение многих дней она старалась не покидать дома, пока как-то вечером, ближе к сумеркам, мисс Бенсон, занятая по хозяйству, не попросила ее сходить по одному делу. Руфь поднялась и молча повиновалась. Привычка молча переносить страдания была свойственна ее чудесной натуре. Руфь пестовала в себе терпение, с которым следовало переносить свою епитимью. Внутренний голос подсказывал ей, что не следует беспокоить других выражениями раскаяния и что наиболее богоугодный вид покаяния — это безмолвное ежедневное самопожертвование. Однако временами ее страшно утомляло бездействие. Ей так хотелось трудиться, служить, а все пренебрегали ее услугами. Ум ее, как я уже прежде упоминала, стал острее в последние годы, и она передавала Леонарду все новые и новые знания. Мистер Бенсон охотно уступил Руфи своего ученика, сознавая, что это послужит ей занятием, в котором она так нуждается. Она старалась быть как можно более полезной в доме. Но пока Руфь работала в доме мистера Брэдшоу, она упустила свое место в хозяйстве Бенсонов. А кроме того, теперь, когда пришлось затянуть пояса и урезать все траты, стало трудно находить дело сразу для трех женщин. Раз за разом Руфь перебирала в уме возможности найти работу, которая заполнила бы ее досуг, и нигде ее не находила. Иногда Салли, которой Руфь поверяла свои надежды, добывала ей шитье, но то была самая черная работа, да и та скоро заканчивалась и плохо оплачивалась. Руфь с благодарностью принимала любые заказы, что бы ей ни предложили, хотя они прибавляли лишь несколько пенсов в общий кошелек. Я не хочу сказать, что в доме была страшная нужда, но все же денег в хозяйстве Бенсонов явно не хватало.

Сорок фунтов жалованья, которые раньше получала Руфь, исчезли, и бремя ее «держания», как выражалась Салли, полностью легло на Бенсонов. Мистер Бенсон получал около восьмидесяти фунтов жалованья в год за исполнение обязанностей пастора. Он знал, что двадцать фунтов из этой суммы доставались ему от мистера Брэдшоу. И когда старик, заведовавший сбором средств с прихожан, принес ему деньги за квартал без всякого вычета, мистер Бенсон спросил, что это значит. Ему ответили, что мистер Брэдшоу хотя и подтвердил сборщику свое намерение никогда больше не посещать церковь, но прибавил, что платить будет по-прежнему. Однако мистер Бенсон не мог на это согласиться, и старику было поручено возвратить деньги мистеру Брэдшоу — со словами, что пастор не может их принять.

У мистера и мисс Бенсон было еще тридцать или сорок фунтов годового дохода с акций Суэцкого канала, которые мистер Брэдшоу купил для них в более счастливые дни. В целом их доход не опускался намного ниже ста фунтов в год, а арендную плату за дом им вносить не требовалось. Таким образом, небольшие заработки Руфи в строго коммерческом смысле были ничтожны, но оказывались важны в другом отношении, и мисс Бенсон всегда принимала их спокойно и просто. Мистер Бенсон сумел постепенно занять свободное время Руфи естественным и благотворным образом. Он нашел ей занятие, давая поручения по части помощи бедным, которую он привык оказывать в своем околотке. В результате жизнь их стала спокойной, ей было положено твердое основание правды. Пусть Руфи и пришлось искать свое место в жизни, поднимаясь с самого низа, но в том, как она это делала, не было ничего неосновательного.

Леонард по-прежнему доставлял больше всего беспокойства. Иногда Бенсоны задавались вопросом: может ли малыш перенести все те испытания на прочность, которые выпали ему в столь раннем возрасте? И тогда становилось понятно, каким благословением, каким «столпом огненным» был Леонард для своей матери и какая темная ночь сгустилась бы над ее жизнью без него. И мать, и дитя были друг для друга ангелами — Божьими посланцами.

Только изредка и урывками доходили до Бенсонов слухи о том, что происходит в семействе Брэдшоу. Мистер Брэдшоу купил наконец дом в Абермауте, и теперь его семья проживала по большей части там. Чаще всего Бенсоны получали известия о своих бывших друзьях от мистера Фарквара. Он посетил мистера Бенсона спустя месяц после встречи последнего с Джемаймой на улице. Мистер Фарквар не имел привычки наносить визиты и, хотя он всегда испытывал к мистеру Бенсону самые дружеские чувства, прежде редко бывал у него в доме. Мистер Бенсон любезно принял его, но все ожидал, что мистер Фарквар объяснит причины своего посещения, тем более что гость говорил о новостях дня довольно рассеянно, как будто не они его занимали. Дело было в том, что мистер Фарквар постоянно мысленно возвращался к тому дню, когда он в последний раз был в этой самой комнате, ожидая Леонарда, чтобы взять его покататься, и сердце его тогда билось сильнее обычного при мысли, что Руфь, может быть, сама приведет мальчика, когда тот оденется. Все теперь напоминало мистеру Фарквару о Руфи, но он, однако же, радовался и мысленно поздравлял себя с тем, что его обожание не зашло слишком далеко, что он не выразил своего чувства словом и что никто, как ему казалось, не догадывался о его любви, проистекавшей отчасти от восторженного чувства, а отчасти и от размышления. Мистер Фарквар был счастлив, что не впутался в историю, над которой весь Эклстон ахал дней девять. А между тем чувство его к Руфи было так сильно, что он вздрагивал, словно от боли, всякий раз, когда ее имя подвергалось порицаниям. Правда, порицания эти часто бывали полны преувеличений. Но и одни только внешние обстоятельства дела, которые обсуждали горожане, огорчали мистера Фарквара и даже приводили в отчаяние.