Элизабет Гаскелл - Руфь

— Я вовсе не радуюсь. Весь день сегодня я скорбел о грехах этой юной особы. И я боялся, что, когда она поправится, ею снова овладеет отчаяние. Я думал о словах Писания, обещающих спасение раскаявшимся, — о прощении Марии Магдалины, которая возлюбила много. Я упрекал сам себя за ту робость, с какой относился к такого рода злу. О Вера, раз навсегда прошу тебя: не упрекай меня в сомнительной нравственности, когда я пытаюсь больше, чем когда-либо, поступать так, как поступил бы мой Спаситель, — сказал он в сильном волнении.

Сестра помолчала, а потом произнесла мягче прежнего:

— Но, Терстан, можно бы сделать все другое, чтобы обратить ее на правый путь и без этого ребенка, без этого жалкого отродья греха.

— Действительно, люди сделали этих детей жалкими, несмотря на невинность младенцев. Но я не верю, что это угодно Богу. Принятое в обществе отношение к незаконнорожденным детям способно обратить естественную материнскую любовь в ненависть. Стыд, страх перед гневом родных часто доводят мать до безумия, искажают самые лучшие ее инстинкты. Что же касается отцов, то Бог да простит их, а я не могу их оправдать, по крайней мере в эту минуту.

Мисс Бенсон некоторое время обдумывала слова брата. Потом она спросила:

— Терстан, позволь узнать — только помни, ты пока не убедил меня, — позволь узнать, как же бы ты хотел, чтобы обращались с этой девушкой, согласно твоей теории?

— Нужно время и много христианской любви, чтобы отыскать лучший путь. Я знаю, я не слишком умен, но мне кажется, что лучше всего будет поступать вот как… — Он подумал немного и продолжал: — На нее наложена новая обязанность, которую мы оба признаем. Она готовится стать матерью, наставницей и руководительницей нового нежного создания. Мне кажется, обязанность эта сама по себе серьезна и важна и нечего превращать ее в тяжелое, гнетущее бремя. Употребляя все зависящие от нас средства, стараясь усилить в ней это чувство долга, мы должны дать ей в то же время почувствовать, что долг может со временем послужить для нее источником чистого блаженства.

— И значит, нет разницы, законные дети или нет? — сухо поинтересовалась мисс Бенсон.

— Никакой, — твердо ответил брат. — Чем больше я размышляю об этом, тем более убеждаюсь, что прав. Никто, — продолжал он, и легкий румянец пробежал по его щекам, — не может чувствовать большего отвращения к распутству, чем я. Даже ты скорбишь о грехе этого молодого создания не больше моего. Разница между нашими позициями состоит в том, что ты смешиваешь грех с его последствиями.

— Я не знаю метафизики.

— Мне кажется, что я толкую не о метафизике. Мне кажется, если воспользоваться как следует настоящим случаем, то все ростки добра, которые есть в ней, могут разрастись до высоты, известной одному Богу. Все же преступное и греховное поблекнет и исчезнет в чистом сиянии ее ребенка. О Боже, вонми моей молитве: да начнется сегодня искупление ее вины! Помоги нам обращаться с ней в духе любви Твоего Сына!

Глаза его были полны слез. Он едва ли не дрожал от избытка чувств. Мистера Бенсона приводило в отчаяние то, что его горячие убеждения никак не трогали сестру. Но на самом деле она была тронута. Он прилег в изнеможении, а мисс Вера просидела неподвижно с четверть часа или больше.

— Бедный ребенок! — сказала она наконец. — Бедный, бедный ребенок! Сколько еще ему придется бороться и страдать. Помнишь Томаса Уилкинса? Помнишь, как он бросил тебе в лицо свое свидетельство о рождении и крещении? Он не захотел поступить на работу. Он отправился в море и утонул только для того, чтобы не признаваться никому в своем позоре.

— Помню. Я часто его вспоминаю. Бедняжка должна научить своего ребенка полагаться на Бога, а не на мнение людей. В этом ее покаяние и наказание: она должна приучить ребенка жить, ни на кого не надеясь.

Мисс Бенсон высоко ценила бедного Томаса Уилкинса и горевала о его преждевременной кончине, воспоминание о нем смягчило ее.

— Впрочем, — заметила она, — ведь это можно и скрыть. Ребенку незачем знать, что он незаконный.

— Каким образом? — спросил брат.

— Мы пока мало знаем о несчастной. В этом письме сказано, что у нее нет родных. Значит, она может переехать туда, где ее не знают, и выдать себя за вдову?

Это был большой соблазн! Перед мистером Бенсоном открывалось средство избавить бедного, не рожденного еще ребенка от страшных испытаний. Средство, которое ему самому и не приходило на ум. Это решение позволяло определить судьбу матери и ребенка на годы вперед, и он был готов его принять ради других. Сам мистер Бенсон чувствовал, что у него достаточно мужества, чтобы не бояться правды. Но здесь речь шла о крошечном беспомощном младенце, который должен явиться в этот жестокий, хищный мир, и ради него хотелось избежать трудностей. Мистер Бенсон даже забыл собственные слова о том, что покаяние и наказание матери состоит в том, чтобы научить ребенка жить, мужественно и твердо вынося последствия ее нравственной слабости. Теперь перед ним рисовалось только страшное выражение лица Томаса Уилкинса, глядящего на позорное слово в своей метрике — слово, которое накладывало клеймо и делало его изгоем между людьми.

— Как же это устроить, Вера?

— Прежде надо узнать многое из того, о чем она одна может нам рассказать, а потом уже решать, как все устроить. Но конечно, это самый лучший выход.

— Может быть, — ответил брат задумчиво, но уже не столь решительно.

На этом разговор закончился.

Когда мисс Бенсон вошла к Руфи, та по обыкновению тихонько отодвинула полог. Больная ничего не сказала, но по ее взгляду было ясно: ей хотелось, чтобы мисс Бенсон подошла к ней поближе. Мисс Вера подошла и встала возле больной. Руфь взяла ее руку и поцеловала. Потом, словно утомленная этим легким движением, быстро заснула.

Мисс Бенсон взялась за работу и принялась раздумывать о словах брата. Она не была убеждена до конца, но была смущена и относилась теперь к бедной девушке гораздо мягче.

В следующие два дня мисс Бенсон все еще не могла ни на что решиться. Наконец на третий день за завтраком она сказала брату:

— Эту несчастную зовут Руфь Хилтон?

— Да? Кто тебе сказал?

— Разумеется, она сама. Теперь ей гораздо лучше. Я просидела у нее всю прошлую ночь и поняла, что она не спит, задолго до того, как собралась с ней поговорить. В конце концов я заговорила. Не помню, как мы беседовали, но Руфь, похоже, почувствовала себя лучше, когда смогла выговориться. Потом она рыдала и плакала, пока не заснула. Наверное, она и сейчас спит.

— Расскажи, что она говорила о себе.

— О себе — очень мало. Ей, видимо, тяжело рассказывать об этом. Руфь круглая сирота, у нее нет ни брата, ни сестры, а только опекун, которого, по ее словам, она видела всего раз в жизни. После смерти отца она училась шить платья у портнихи. Потом этот мистер Беллингам познакомился с ней, и они обыкновенно встречались по воскресеньям. Однажды вечером, уже поздно, они шли вместе по дороге и их случайно увидела ее наставница-портниха. Разумеется, наставница ужасно рассердилась. Девушка испугалась угроз, и мистер Беллингам уговорил ее поехать с ним в Лондон, немедленно. Это случилось в мае, если я не ошибаюсь. Вот и все, что она мне рассказала.