Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка

— Почему же ты не сказала мне, что обижена, детка? — спросила я.

— Я уже все забыла, мамочка!

Изабелла, уже одетая, топнула ногой:

— А меня? А меня причесать?

— Честно говоря, — сказала я задумчиво, — не знаю, заслуживаешь ли ты…

Она сегодня провинилась и была достойна заботы только няньки — это тоже было своеобразное наказание. Я, правда, еще не приняла окончательного решения.

— Пожалуйста! — взмолилась Изабелла. — А то я целый день буду грустная!

Опасаясь, как бы она не стала завидовать Веронике, и поддавшись лукавому обаянию Изабеллы, я сдалась.

— Ну, так и быть. Не так уж ты и провинилась, правда?

— Правда! — ответила Бель, всегда готовая к таким заключениям. И тут же спросила: — Мама, а почему Жан такой противный?

— Противный? — переспросила я ошеломленно.

— Да, он не хочет взять нас кататься на пони, называет малышками и вообще пле… плезирает!

— Он не презирает вас. Он просто занят. Ведь он так долго не был дома, ему самому многое надо посмотреть.

Тут вмешалась Вероника, важно сказав:

— Но он же старший и должен любить нас, своих сестер! Ты сама говорила!

— Это не освобождает вас от обязанности тоже любить его, — засмеялась я. — Так и быть, я поговорю с ним. Он непременно научит вас ездить на пони.

В целом все мои дети — Изабелла, Вероника, Жан и Филипп — жили дружно и любили друг друга. Жан относился к сестрам, быть может, чуть-чуть свысока и немного поддразнивал их, но в душе питал к ним нежность. О Филиппе и говорить не приходилось — Жан словно взял над ним опеку; часто можно было видеть, как Филипп вприпрыжку бежит вслед за старшим братом по дорожкам парка. Жан катал его на пони, доставал для него птичьи яйца, ловил раков, собирал ягоды, даже пытался учить плавать, но тут уж вмешалась я и положила конец этим преждевременным урокам.

Но, конечно же, Филипп пока не мог быть полноценным товарищем брату. С тех пор как Жан встретился с Марком и из коллежа приехал на каникулы Ренцо, эта троица снова стала неразлучной. Все они стоили друг друга, все были объединены общими интересами. Жан после своего возвращения из Египта приобрел необычайный вес в этой компании как человек, который на деле узнал, что такое настоящая мужская война. И теперь Марк, который хотя и был старше на два года, не мог рассчитывать на безусловное лидерство.

Отношения Жана с отчимом были весьма холодные. Александр был слишком занят, чтобы уделять внимание мальчику, и все время находился в разъездах. К герцогу приезжали какие-то неизвестные мне дворяне, жили в Белых Липах подолгу. Уже привычным стало то, что в поместье приходит ночевать десяток-другой шуанов. Все это возбуждало любопытство и азарт моего сына, он, похоже, готов был принимать в этом участие, но гордость заставляла его сдерживать свои порывы. Он едва обменивался с отчимом несколькими словами приветствия, а на прочие вопросы, если они были, отвечал односложно. Авторитета своего Александр в глазах Жана не утратил, я это видела, но авторитет этот стал как-то отчужденнее им восприниматься. Теплоты в их отношениях не было. К тому же Жан в силу детской простодушности часто упоминал в разговорах имя графа д’Артуа, восхищался им и называл отцом, а это, разумеется, не могло быть Александру по вкусу.

Что касается моего отца, то он так и не согласился переехать хоть на короткое время в Белые Липы. Гостеприимства, которое оказывала семья графа де Лораге, ему было достаточно. Я ездила в Гран-Шэн почти каждый день, возила туда детей, подолгу разговаривала. Меня особенно волновали планы отца, его мысли насчет Жана — я ведь предвидела, что рано или поздно они снова уедут. Но тем не менее я еще ни разу не коснулась этого вопроса. Я же знала, что за этим последует: спор, обида, боль. Поэтому я молчала. У нас было столько иных тем, что я даже забывала о самом важном.

Вероятно, это было следствие возраста, но я заметила, что отца тянет к воспоминаниям — все равно, плохим или хорошим. Было лето 1799 года; десять лет прошло со времени начала революции, и, конечно же, нам обоим было что вспомнить.

Мне как-то пришло в голову, что приблизительно в эти дни десять лет назад был убит Эмманюэль. Ужас того времени снова нахлынул на меня. Временами мне казалось странным, как я пережила все это. Террор, тюрьмы, казнь Изабеллы…

— Было бы хорошо хоть побывать у Эмманюэля на могиле, — произнесла я после долгого молчания.

— Да, но, похоже, в ваши планы пока не входит поездка в Париж.

— Не входит… И всегда так получается, — добавила я простодушно, — у меня всегда не хватает времени на что-нибудь важное. Когда я состарюсь, окажется, что я так ничего толкового и не сделала.

Отец улыбнулся.

— Как странно слышать это от вас.

— Почему?

— Это странно, потому что вы молодая и сильная. Не могу представить вас другой. И потом… у вас же четверо славных детей. Вы двум знаменитым родам дали наследников. Это ли не заслуга?

— Нет. Это счастье.

— Дорогая моя, как мне ни трудно это сознавать, но я желал бы для вас лично большего счастья. Вы так редко были счастливы. Ваша молодость проходит в страшное время.

Я ответила — негромко, но убежденно:

— Пожалуй, я ничего не хотела бы менять в своей жизни.

Между тем жизнь моя в Белых Липах была порой крайне неприятна.

Поль Алэн и старая герцогиня относились ко мне так, что я иногда всерьез опасалась, что они подсыплют мне яду в пищу. Особенную враждебность и презрение демонстрировала Анна Элоиза. Я уже и не пыталась что-то уладить, зная, что все будет бесполезно. Ключей она мне не отдала, и я в хозяйство не вмешивалась. Мы с ней не здоровались, не разговаривали, я не делала перед ней даже реверанса, зная, что она мне не ответит. Ни разу после того первого вечера она не спустилась в столовую и не села за один стол со мной. Это было что-то вроде бойкота. Анна Элоиза была бы рада, если бы смогла поставить меня в положение неприкасаемой. Однажды, случайно столкнувшись с ней в одной из гостиных, я заметила, что она уронила платок. Я понимала, что наклоняться ей трудно, и, поразмыслив, подняла его. Анна Элоиза, не обращая внимания на мой жест, молча проплыла мимо с таким видом, словно брезговала снова взять свой платок после того, как он побывал в моих руках.

Ее враждебность распространялась теперь и на детей, даже на малыша Филиппа. Они не смели не то что шалить, но даже говорить или смеяться в ее присутствии, и на каждого, кто осмеливался ее не слушаться, она вполне серьезно замахивалась палкой. Близняшки возненавидели ее и были рады подразнить, Филипп пока просто боялся старухи, но и девочкам, и сыну я объяснила, что лучше с Анной Элоизой не задираться.

— Их следует выпороть! — так и звучало по дому.