Виктория Токарева - Я есть, Ты есть, Он есть

- Не уходи, - попросил он.

Лена посмотрела на часы. Съемка была назначена на пятнадцать часов. А сейчас одиннадцать. Впереди четыре часа. Что делать? Можно погулять по городу.

- Не уходи, - снова попросил Елисеев.

Лена поняла: он боится остаться один. Мужчина-ребенок, со сломанным пальцем и головной болью.

- Идиот этот Володька, - обиделся Елисеев, - Зачем я его послушался? Теперь голова болит.

- Но ведь уже не болит, - возразила Лена.

- Иди сюда.

Она подошла.

- Ляг. - Он взял ее за руку и потянул.

Лена стояла в нерешительности. Она никогда не попадала в такую сомнительную для себя ситуацию. Если бы Елисеев шел на таран, что принято в экспедициях, она дала бы ему по морде и на этом все кончилось. Если бы он обольщал, тогда можно воздействовать словом. Она бы сказала: "Я пуста. Мне нечего тебе дать". Но Елисеев искал милосердия. Милого сердца. И ей тоже нужно было милосердие. В чистом виде. Как хорошо очищенный наркотик.

Лена легла рядом не раздеваясь. Он уткнулся в ее плечо, там, где плечо переходит в шею. Она слышала его дыхание.

- Скажи мне что-нибудь, - попросил Елисеев.

- Что тебе сказать?

- Похвали меня.

- Ты хороший, - сказала Лена.

- Еще...

- Ты красивый.

- Еще...

- У тебя красивый рот. Длинные ноги. И зубы...

- Ты говоришь, как путеводитель. Ноги, зубы... Нормальных слов не знаешь?

- Милый... - проговорила Лена.

- Еще.., еще.., еще...

- Милый, милый, милый... - зашептала она, как заклинание. Как будто торопливо осеняла крестом. Отгоняла зло. И зло отступало. Голоса затихали в его голове.

Елисеев заснул. Лена услышала его ровное дыхание. И подумала: "Милый..."

Он и вправду был милый, какой-то невзрослый. И вместе с тем - мужик, тяжелый и хмурый. Он дышал рядом и оттаивал ее, отогревал, как замерзшую птицу.

Незаметно, чуть-чуть, но все-таки оттаивал. Было не так больно вдыхать жизнь, не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается.

Лена тоже заснула, и ей снилось, что она спит. Спит во сне. Двойное погружение.

Проснулись одновременно.

- Сколько времени? - испуганно спросил Елисеев.

Лена подняла руку к глазам.

- Час, - сказала она с удивлением, Они спали всего два часа, а казалось - сутки.

- Я хочу тебя раздеть, - сознался Елисеев. - Но боюсь напрягаться. У меня голова заболит. Разденься сама.

- Зачем я тебе? - спокойно спросила Лена-- Я старая и некрасивая. Есть молодые и красивые.

- Некрасивых женщин не бывает, - возразил Елисеев.

- А старые бывают.

- Желтый лист красивее зеленого. Я люблю осень. И в природе, и в людях.., Лена представила себе желто-багряный-дубовый лист и подумала: он действительно красивее зеленого. Во всяком случае - не хуже. Он - тоже лист.

- А еще я люблю старые рубашки, - говорил Елисеев. - Я их ношу по пять и по десять лет. И особенно хороши они бывают на грани: еще держатся, но завтра уже треснут. Расползутся.

- А почему мы шепчем? - спросила Лена.

Она вдруг заметила, что они разговаривают шепотом.

- Это близость...

Последние слова он произнес, лежа на ней. Как-то так получилось, что в процессе обсуждения он обнял и вытянулся на ней, и она услышала его тяжесть и тепло...

И подумала: неужели ЭТО еще есть в природе?

Его лицо было над ее лицом. Лене показалось: ом смеется, обнажая свои чистые, влажные, крупные зубы.

А потом поняла: он скалится. Как зверь. Или как дьявол.

А может, из него выглядывал зверь или дьявол.

Потом они лежали без сил. И он спросил так же, без сил:

- Ты меня любишь?

Лена произносила слова любви два раза в жизни. Один раз в семидесятом году, когда они с Андреем возвращались со съемки. Он отпустил такси, и они шли пешком по глубокому снегу. Она только получила квартиру в новостройке, и там лежали снега, как в тундре. И они шли. А потом остановились. И тогда она сказала первый раз в жизни. А второй раз - у гроба.

Когда прощалась и договаривалась о скорой встрече.

Оказаться в постели с первым встречным - это еще не предательство. В постели можно оказаться при определенных обстоятельствах. Но вот слова это совсем другое.

- Ты меня любишь? - настаивал Елисеев. Ему непременно было нужно, чтобы его любили.

- Зачем тебе это? - с досадой спросила Лена.

- Как это зачем? Мы же не собаки...

- А почему бы не собаки. Собаки - тоже вполне люди.

Он включился в игру и стал по-собачьи вдыхать ее тело.

- Ничем не пахнешь, - заключил он.

- Это плохо?

- Плохо. У самки должен быть запах.

- По-моему, не должен.

- Ты ничего не понимаешь.

А потом началось такое, что лучше не вспоминать.

Когда Лена вспоминала этот час своей жизни - от половины второго до половины третьего, - то бледнела от волнения и останавливалась.

Королевич Елисей мог разбудить не только спящую, но и мертвую царевну.

Лена была развратна только в своем воображении. Все ее эротические сюжеты были загнаны далеко в подсознание. О них никто не знал. И даже не догадывался. Глядя на замкнутую, аскетичную Лену Новожилову, было вообще трудно себе представить, что у нее есть ЭТО место. А тем более подсознание с эротическими сюжетами. Но Елисей весело взломал подсознание и выманил на волю.

Вытащил на белый свет. И оказалось, что ТАКОЙ Лена себя не знала. Не знала, и все.

Она поднялась и босиком пошла в ванную. Включила душ и стояла, подняв лицо к воде. Вода смывала грех.

Елисеев вошел следом, красивый человеческий зверь.

- Иди к себе, - попросила Лена. - Я хочу остаться одна.

- Ты этого не хочешь. - Он вошел под душ, и они стояли, как под дождем.

- Как странно, - сказала Лена.

- Не бойся, - успокоил Елисей. - Так хочет Бог.

- Откуда ты знаешь?

- Если бы Бог не хотел, он не сделал бы мне эту штучку. А тебе эту. А так он специально сделал их друг для друга. Специально старался.

Напротив ванной висело запотевшее зеркало. И в нем, как в тумане, отражался Елисеев. Лена увидела, какая красивая у него пластика и как красивы люди в нежности и близости. Как танец, поставленный гениальным хореографом. Может, так действительно хочет Бог.

- Я люблю тебя... - выдохнул Елисеев.

И Лена догадалась: для нее слова любви - это таинственный шифр судьбы. А для него - часть танца. Как кастаньеты для испанца.

***

В три часа они оделись и пошли в буфет. В буфете по-прежнему сидели люди из киногруппы. Было впечатление, что они не уходили.

Лена подозревала, что у них с Елисеевым все написано на лице. Поэтому надела на лицо независимое выражение и встала в очередь, пропустив между ним и собой два человека. Потом взяла свои сосиски и ушла за другой столик. Он сел возле окна. Она - возле, стены. Ничего общего. Чужие люди.

Елисеев включился в какой-то разговор, поводил рукой со сломанным пальцем. Поднимал рюмку. Выпивал.

Иногда он замолкал, оборачивался и смотрел на нее подслеповато-беспомощно. И тогда она догадывалась, что он видит не эту комнату, а другую, не буфет, а их номер. Их шепот. Их адскую игру. Он улыбался - не улыбался;