Жорж Сименон - Большой Боб

В таком городе, как Париж, где в тесном соседстве, точно сельди в бочке, живут четыре миллиона человек, слову «друг» придается несколько иное значение, чем в других местах.

Для меня Боб был таким же другом, как Гайар, как Джон Ленауэр, почти таким же, как супруги Мийо, которые считаются нашими друзьями, поскольку раза два-три приглашали нас на ужин и на партию бриджа. Но, кроме той части их жизни, которую они сами хотят перед нами раскрыть, мы, в сущности, почти ничего о них не знаем.

Мало кому удавалось поддерживать такое количество подобных дружеских связей, как Дандюранам, и причин тому множество, а главная: у них был открытый дом, и все знали, что всегда, в любое время, в любой час, найдут там компанию. А ведь это большая редкость. Часто ли, когда выдается свободный часок, можешь себе сказать: «Загляну-ка к таким-то»?

Дандюраны почти всегда, нет, всегда сидели дома. И никогда не возникало ощущения, что ты их стесняешь. У них можно было не бояться что-нибудь испортить, запачкать. И не думать, не помешал ли ты людям работать или отдыхать. Первой фразой, которую произносил Боб, было неизменное: «Стаканчик белого?»

Сколько раз мастерицы, выполняя срочный заказ, работали до позднего вечера, и им ничуть не мешало, что рядом выпивают, может быть, даже подтрунивая над ними.

Дом Дандюранов был как бы нейтральной территорией, вроде кафе, но такого, где каждый мог говорить и вести себя, как ему вздумается, не боясь кого-нибудь шокировать.

Я встречал там людей, принадлежащих к разным социальным слоям, в том числе мирового судью, кругленького человечка с совершенно лысым черепом; он робко усаживался в угол и не вылезал оттуда весь вечер, довольный, что в этой обстановке праздной непринужденности никто на него не обращает внимания. Думаю, что именно для создания такой обстановки Боб время от времени бросал ошеломляющий парадокс, фразу, которая где-нибудь в другом месте выглядела бы кощунством, а то и вольное словцо — здесь, в этом доме, оно никого не вгоняло в краску.

Не так давно я подумал, как же мы с женой попали на улицу Ламарка, и должен сказать, что мне пришлось напрячь память. Незадолго до войны случай привел нас в «Приятное воскресенье», и с той поры мы стали наезжать туда довольно регулярно, если только позволяла погода. Мадам Бланш еще не считала нас своими и не называла меня «мсье Шарль», но посматривала уже благосклонно. Она не зарезервировала за нами постоянную комнату — этой привилегии удостаивались только старожилы, но тем не менее в последний момент всегда находила, куда нас приткнуть.

Детей тогда у нас еще не было. Вспоминаю, какие взгляды бросала мне жена, когда вечером мы оказывались рядом со столом, где расположились Боб, Джон Ленауэр и еще несколько человек, которые потом перестали сюда ездить.

Бутылки белого вина опустошались с такой стремительностью, что у нас дух захватывало; при этом Джон и Боб соревновались в сумасбродных и диких проделках.

Как-то ночью в субботу, когда мы уже спали, к нам кто-то робко постучался. В пижаме, не зажигая электричества, я открыл дверь и при свете луны увидел Боба, тоже в одной пижаме.

— Мне сказали, что вы врач, — смущенно пробормотал он.

До этого я ни разу не видел его смущенным и не подозревал, что он на такое способен.

— Моей жене плохо. Больше часа у нее страшные боли, и она уже совсем дошла.

Уже тогда они занимали комнату, в которой он провел свою последнюю ночь с субботы на воскресенье.

— Понимаю, что не годится беспокоить врача на отдыхе, но я подумал…

Мой саквояж остался дома. Я надел халат и последовал за Бобом. Люлю лежала под одеялом голая; губы у нее побелели, лицо было мокро от пота, она прижимала обе руки к низу живота.

— У вас такие боли уже бывали?

Она кивнула, взглядом умоляя меня избавить ее от страданий. Я прощупал живот, проверяя, не аппендицит ли это, начал пальпировать печень, чтобы определить ее размеры, и тут Люлю простонала:

— Не то.

Значит, ее уже обследовали при подобных обстоятельствах, и она понимала, что означают мои действия.

— Это выкидыш, — наконец выдавила она, бросив отчаянный взгляд на мужа.

Я попросил его разбудить г-жу Фраден и приготовить грелку. Потом послал с рецептом на машине в Корбей. Боли были непродолжительными, но сильными и шли приступами, совсем как родовые схватки. В промежутках Люлю рассказывала — ей было все равно, с кем говорить, лишь бы успокоиться и отвлечься:

— Это уже пятый, доктор. В последний раз врач меня предупредил, что если такое повторится, я могу умереть.

— На этот раз не умрете, обещаю вам.

— Точно?

— Какой врач вам это сказал?

Она назвала фамилию моего коллеги с улицы Лепик.

— Он велел попросить мужа принимать меры предосторожности, чтобы этого больше не случилось.

— Ваш муж отказывается предохраняться?

— Я ему ничего не сказала.

— Почему?

Начался новый приступ, и она скорчилась от боли. Когда отпустило, я спросил:

— Вы хотите ребенка?

Она ответила «да», но прозвучало оно не очень категорично. Очевидно, это только одна из причин.

— А муж хочет ребенка?

— Он никогда со мной об этом не говорил.

Кажется, я понял, в чем дело, и больше расспрашивать не решился. Она внимательно смотрела на меня, дожидаясь моей реакции. Уверен, она увидела, что я догадался, и была признательна за мое молчание.

После этой ночи она стала питать ко мне абсолютное доверие. Вернулся Боб с лекарствами, которые я выписал, — они помогли хотя бы умерить боли. Он улыбнулся жене и, кажется, был доволен, видя, что я сижу у изголовья, держа ее за руку.

Через две недели мы вошли в их компанию, которую еще недавно находили чересчур шумной, а осенью, примерно в то же время, что и художник Гайар, впервые ужинали на улице Ламарка.

Следующей весной у Люлю снова был выкидыш, не такой, правда, опасный, и ей опять пришлось обратиться к своему врачу с улицы Лепик.

Боб Дандюран спросил меня:

— Это хороший врач?

— Ничего плохого сказать о нем не могу.

Он чрезвычайно серьезно глянул на меня и пробормотал:

— Благодарю.

Еще через год Люлю явилась ко мне в кабинет и сообщила, что опять беременна.

— Вы не против взять меня в пациентки?

После обследования я вынужден был объявить ей, что, вероятней всего, эта беременность кончится так же, как предыдущие.

— Теперь я уже привыкла. Надо только перетерпеть, а потом я уже об этом не думаю.

— Но ведь это очень рискованно.

— Знаю.

Потом, насколько мне известно, было еще четыре выкидыша. При втором мне пришлось из-за осложнений отправить ее в клинику, где она пролежала три недели и, когда вышла, весила не больше сорока килограммов. Она так исхудала, что при своем росточке выглядела совсем девочкой.