Тереза Ревэй - Твоя К.

Судно стало набирать ход. Белый саван какое-то время был еще виден на морской пенной поверхности, потом исчез в волнах. С сухими глазами Ксения Федоровна отвернулась. Вдали виднелись острые обветренные холмы острова Лемнос.

Макс фон Пассау чувствовал себя счастливым человеком. Весна резко отодвинула злодейку-зиму, а вместе с ней запах мрачных, серых дней, галопирующей инфляции, хаоса и нищеты. Ветер нес в себе многообещающее спокойствие, деревья под голубым небом украсились нежными почками. За ограждениями, обклеенными рекламными афишами, поднималась туча пыли от стройки, откуда доносились звуки ударов молотов о металлические балки.

На Курфюрштендам Макс, забыв осторожность, спрыгнул с подножки, не дожидаясь остановки трамвая, и лишь чудом избежал столкновения с автобусом. Водитель, рассерженный таким легкомыслием со стороны молодого человека, нажал на клаксон, призывая нарушителя к порядку.

Какой же все-таки прекрасной была жизнь! В конце дня конторы и магазины выплескивали на улицы толпы симпатичных работниц, показывающих прекрасные ножки из-под легких юбок. Муслиновые шарфики весело развевались на избавленных от длинных волос шеях. Цокот каблучков раздавался по мостовой. Медные ручки баров и кабаре блестели на солнце. Юноша подметал порог возле дверей ресторана со сверкающими окнами, огни которого так и ждали сумерек, чтобы засиять электричеством. Как всегда, ночь обещала быть долгой и безрассудной.

Берлин заново приобретал кисловатый привкус надежды, а молодой Максимилиан Фрайхерр фон Пассау — беззаботность. И не только потому, что денежная реформа Густава Штреземана [7] Немецкий политик, с августа по ноябрь 1924 года — канцлер коалиционного правительства, потом министр иностранных дел. оборвала казавшуюся бесконечной спираль инфляции, но и потому, что Макс за последние сделанные им фотопортреты только что получил кругленькую сумму в новых, обеспеченных золотом рейхсмарках, которые не потеряют своей ценности, даже если их положить в банк. Наконец-то он сможет позволить себе несколько достойных его имени ужинов. Кто бы знал, как он устал от картофельных салатов, безвкусных консервов и бульонных кубиков! Распахнув двери «Романиш кафе», Макс был встречен гудением сильных и пронзительных голосов, прерываемых смехом. Клубы табачного дыма поднимались под высокий, выполненный в романском стиле арочный потолок. Всякий, кто считал себя принадлежащим к литературной или художественной богеме, приходил в это место обменяться мыслями, напитаться теориями. Макс не мог не зайти туда.

Кого там только не было: танцовщицы с напудренными лицами и накрашенными яркой помадой губами; молодые неизвестные актрисы, старающиеся привлечь внимание театральных агентов; журналисты из издательских консорциумов «Мосс» и «Ульштайн». Большинство маленьких круглых столиков были заняты, отовсюду раздавался звон бокалов. Со смехом Макс отметил, что царица заведения поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер, предпочитающая носить мужские костюмы, на этот раз была одета во все женское. В шляпке из каракуля она что-то царапала в своем блокноте. На столике перед ней стояла чашка кофе. Свободной рукой Эльза рассеянно теребила колье, украшавшее ее белую кружевную блузку.

Официант в длинном белом фартуке обошел Макса с видом эквилибриста, балансирующего с подносом, полным пивных кружек. Молодой человек продвигался по залу в поисках свободного места. Особы, не имеющие громких имен в мире искусства, в основном собирались в первом зале, называемом «маленький бассейн», в то время как знаменитости занимали постоянные столики просто в «бассейне».

Несмотря на своеобразную обстановку, больше напоминающую вокзальный зал ожидания, Макс чувствовал себя как рыба в воде.

— Макс, иди сюда! — услышал он знакомый голос.

Восседавшая на стульчике молодая брюнетка с антрацитовыми глазами махала ему рукой.

Повесив головной убор на крючок вешалки, Макс подошел к своей сестре Мариетте, лукаво смотревшей на него из-под безупречных линий бровей. Длинные серьги свисали ниже короткой прически под мальчика, что еще больше подчеркивало острые, как лезвия, черты лица. Ее окружала свита из двух-трех мужчин, которые, соблазненные ее цинизмом, любили повиноваться приказам, и несколько непонятных девиц, таких же высокомерных, как и их лидер.

— Подвинься, Мило, пусть мой младший братишка присядет, — велела Мариетта соседу, толкнув его. — Ну, и в каких ласковых руках ты уже успел побывать, мой милый? У тебя глаза просто горят от удовольствия. Как у лисы, которая только что полакомилась канарейкой. Ты сегодня такой соблазнительный. Тебе очень идет эта небрежная манера одеваться. Широкие брюки, отросшие волосы… Превосходно. Не хватает только бородки, как у всех этих поэтов, которые нас окружают. Жаль, что мы родственники. Какая бы прекрасная пара из нас получилась, правда? Давай рассказывай, котик. Мы хотим все знать. Мне кажется, я не видела тебя уже целую вечность. Как дела на личном фронте? Мило как раз пытался вспомнить, когда последний раз он спал с девственницей. Для современного Берлина это настоящее исключение. Деликатес. Как ты думаешь?

Мариетта говорила много и начальственно, грубым, но чувственным голосом. Забросив в чулан с тряпками все запреты и формализм своего прусского образования, молодая женщина непочтительно и бездумно говорила все, что приходило ей на ум, выдавая длинные монологи, в большинстве своем глупые, хотя время от времени ей удавалось поразить окружающих блестящим интеллектом.

Макс сел на место, освобожденное одним из воздыхателей сестры — юношей со скошенным подбородком, страдающим от любви к Мариетте с детства, еще с тех времен, когда во время совместных прогулок в Тиргартене [8] Парк и прилегающий к нему район Берлина. он дергал ее за косички.

Мариетта тут же прижалась к брату. Широкое шелковое вечернее манто с шиншилловой оторочкой соскользнуло с ее плеч, обнажив ключицу с тонкой бретелькой сверкающего платья из парчи. Двадцати шести лет, девушка была на год старше брата, но любила демонстрировать инфантильность вперемежку с манерами роковой женщины. Все зависело от ее настроения и от того, как, где и с кем она провела предыдущую ночь. Макс заметил, что кругов под ее глазами не было, сестра выглядела бодро.

— Я голоден как волк и хотел бы поесть, — сказал он. — Наконец-то у меня завелись деньги. Угощаю всех выпивкой.

— В таком случае тебе не придется нас уговаривать, — отозвался Фердинанд Хавел, поднимая руку, чтобы позвать официанта, и добавил, поправляя пальцем на носу маленькие круглые очечки: — Что мы празднуем?