Норман Богнер - Комплекс Мадонны

Зазвонил звонок, и посетители задвигали стульями.

— Теперь мне пора идти, — сказал Тедди.

— Но я тебе еще не сказала про Фрера. — Барбара спешила произносить слова. — Пожалуйста… — обратилась она к охраннику. — Я позвонила ему и рассказала, что ты сделал, но это было между нами. Конфиденциально. Доверительно между врачом и больным. Я не хотела, чтобы Фрер заявлял в полицию. Он обманул доверие. Клянусь.

— Я… я обманул доверие.

— О, Тедди, я смогу еще раз встретиться с тобой?

— Не сейчас.

— Мы установили связь? Я говорю словно чертов электрик. Мы установили ее?

— Если тебе понадобятся деньги, Дейл даст их тебе.

— У меня есть деньги… твои. Я живу на твое состояние! — воскликнула она.

Тедди вывели, а Барбара осталась прикованной к месту. Столь многое было не высказано, забыто в лихорадочном смятении разговора, когда каждый пытался высказать свое, и Барбара с раздражением несла это покрывало трагедии.

— У тебя ко мне ничего не осталось, Тедди? — спросила она. Но комната была пуста, и Барбара, взяв сумочку, обмотала вокруг шеи клетчатый шарф — ребенок, уходящий с детской площадки, где он так и не поиграл.

Через десять дней — снова Рождество, и город как всегда шумно готовился к нему: вздором газетных объявлений, рекламой по радио, вездесущими напоминаниями по телевидению; дикторы информационных передач завершали свои выступления душещипательными поучительными рассказами, такими же фальшивыми и сентиментальными, как душа владельцев магазинов. Барбаре было некуда идти, и она вновь принялась бродить по улицам — попытка человека найти цель. Она посещала универмаги, музеи, заходила в кинотеатры, но, едва добравшись до места назначения, уходила через несколько минут. Неделю назад Барбара забронировала место на самолет до Ямайки… Алекс посоветовал остановиться в «Ройял Карибеан» в Монтегобей. Проведенный в конторе турбюро «Америкен Экспресс» час оказался очень приятным: Барбара листала брошюры и расписания авиарейсов, тупо разглядывала рекламные плакаты, где залитые солнцем загорелые люди махали руками фигурам на водных лыжах. Она так и не явилась на свой рейс и разорвала письмо, извещающее, что она потеряла авансовый взнос. Несколько раз Барбара случайно забредала в бары Ист-Сайда, забитые секретаршами и младшими поверенными, каждый из которых стремился привлечь к себе внимание в надежде на короткое приключение на заднем сиденье автомобиля или в дешевой гостинице перед возвращением в мрачные меблированные комнаты для одиноких, в основном холостяков, дома которых, словно издеваясь над архитектурой, сорняками заполнили Элмхерст, Риго-парк и Форест Хиллз. Самыми распространенными словами в этих прокуренных местах встреч отчаявшихся и неприкаянных были «развод», «разъезд», «алименты», «отказ». Дважды Барбара отключалась и приходила в себя лишь в такси, направляющихся из Сити в Бруклин или Бронкс. Недоразумение улаживалось с помощью больших чаевых. Без работы, без ежедневных приемов у Фрера, без Тедди ей было совершенно нечего делать, не с кем встречаться, некуда идти. Быстрые шаги жизни замерли на месте, застыли в неменяющейся точке бесконечного времени. Без конфликта — истинного состояния спокойствия, к которому Барбара стремилась всю жизнь, — она обнаружила огромное временное пространство, которое нечем было заполнить. Раньше вокруг нее все время был лес, но теперь вокруг не осталось ни одного высокого дерева, за которым можно было бы спрятаться, — одна лишь заполненная пнями пустыня, молчаливая и неприветливая, и неменяющееся тускло-серое небо — не день и не ночь, а состояние, несущее в себе все признаки смертельной болезни.

Большую часть времени она пила…

Без особых результатов, так как ей никогда не нравились крепкие напитки, а вино, которое всегда доставляло ей жизнеутверждающую радость, теперь почему-то казалось отвратительным и кощунственным, вызывая старые воспоминания, счастливые моменты откровений с отцом в подвалах магазина, вечеринки в квартире вместе с Лаурой, и праздник превращался в присутствие на собственных похоронах. Несколько раз Барбаре становилось дурно, ее рвало в мрачных общественных уборных или в собственной квартире… После этого ковры отдавались в химчистку, постельное белье и одежда выбрасывались. Четыре вечера подряд Алекс убирал за ней, укладывал ее в кровать, словно ребенка, и бранил любя. Но слова пролетали мимо сознания Барбары и забывались, и довольно часто она не могла сосредоточиться на простом разговоре, отклоняясь с пути в туманные дебри, где ее ждал Тедди, тщетно пытаясь понять причину собственной порочности, выяснить, почему силы жизни, так настойчиво удерживающие ее целостность, до сих пор не перегорели, подобно нити накала в лампе. И впервые в жизни она поняла — до этого она ничего не замечала, полагаясь только на откровение свыше, а не на здравый смысл, — что Тедди являлся другом ей в самом истинном смысле дружбы и, выдав его, она отказалась от всех прав на честность и наличие характера.

Заключительным судьбоносным актом раскаяния явилось то, что Барбара начала ходить в церковь, где, несмотря на некоторое временное облегчение, лишь обнаружила то, что она потеряла веру, превратилась в одну из тех отклонившихся с правильного пути католичек, которые жаждут искупления, шевелят губами, встают на колени, но не отдают ничего. В глазах Тедди, в том, как он смотрел на нее, сквозь нее, без горечи, Барбара заметила нечто, заразившее ее гармонией, убравшее барьеры, заставлявшие думать, что он обрел веру, которая преодолеет смертные границы их сознания. Это противоречило многим устоявшимся понятиям: нелицеприятно откровенное, оно обнажало Барбару перед самой собой, и, спускаясь к алтарю на седьмой день девятидневья, она неожиданно почувствовала, что поняла себя. Церковь, небольшое бесцветное здание, зажатое со всех сторон многоэтажными жилыми домами, обычно пустая между двумя и тремя часами дня, просто являлась местом, в которое она ходила, и, хотя девятидневье было посвящено Тедди, молилась Барбара за себя.

Дующий вдоль прохода за алтарь сквозняк колебал пламя свечей, и эти дрожащие огоньки навели Барбару на способ исцеления пороков. Церкви в прошлом приходилось прибегать к постам, бичеванию, молитвам, обрядам, но ничто не очищало так великолепно, как огонь. Барбара протянула руки к пламени, и его языки опалили кожу. Все ближе и ближе подносила она руки к свече, и вот уже стало неясно, где огонь, а где пальцы. Объединенная с победой боли, которая теперь перестала быть болью, Барбара стояла, пронзенная экстазом благовоний фимиама, и ей показалось, что возвышающаяся над ней статуя Христа разделяла сладостный миг страданий. Чистота любви Тедди, казавшаяся ей одной из форм отклонений, напоминавших слабоумие, окружавшая Барбару стеной, более надежной, чем колючая проволока, также защищала ее, сообщая о том, какое чувство она отвергла. Но теперь эта чистота пожирала Барбару, проникала ей в душу, стирала прошлое, освобождала ее, являлась топливом для пламени; и наконец молодая женщина почувствовала умиротворенность.