Маргрит Моор - Серое, белое, голубое

В темноте мы двинулись к дому, я, моя мама, собака и двое маленьких мальчиков, которые почему-то были доверены ее заботам. Хотя до дома было всего-то полтора километра, мы шли не меньше часа. Мне не раз мерещилась на обочине разрушенной дороги серая скорчившаяся фигура. И вот наконец наш дом. В саду на газоне, освещенные пылающим костром, стояли два танка. В полном молчании мы вошли во двор. Повсюду лежали бесчувственные тела русских солдат. Мы их насчитали восемь.

В эту минуту навстречу нам из дома вышел офицер. Он поздоровался с мамой по-французски, извинился за попойку, которую устроили его солдаты, и сказал, что если мы поселимся на верхнем этаже, то бояться нам нечего, никто нас и пальцем не тронет.

Он перевел взгляд с матери на нас, детей. Я увидела, как он заулыбался и покачал головой. На его лице появилось озорное выражение старого дядюшки, который что-то задумал. Он зашел на кухню, вернулся с карманным фонариком и сделал нам знак следовать за ним. В углу сарая на мягкой подстилке из сена лежала целая куча яиц.

Есть события, которые не уходят в прошлое. У них есть ужасное свойство происходить не однажды, даже не дважды-трижды через равные промежутки времени, а просто-напросто оставаться, никуда не исчезать, сколько бы лет ни прошло. И не в динамичной форме, а в статичной. Не как поток времени, а как застывшее мгновение. Когда ранним сентябрьским утром я отперла дверь отчего дома, я была еще крохой. Мне было без малого шесть лет. Одной рукой я отодвинула щеколду, другой, держась за медный замок, потянула на себя — я знала, что дверь заедает. Я нервничала. В конце концов меня разозлило, что снаружи кричали и били прикладами в дверь, а с лестницы мать с распущенными волосами, нагнувшись, шептала мне что-то свое. Тут дверь распахнулась, и действие началось.

Моего отца предали в сентябре 1944 года. До этого немцы его не трогали, возможно, благодаря его браку с арийкой. Приходя утром на работу, он перепечатывал на машинке радиосообщения Би-би-си, прослушанные им накануне вечером. Затем переправлял их партизанам в горы. Хотя должности директора он больше не занимал, но по-прежнему руководил фабрикой. То утро, казалось, началось как обычно. Проснувшись, я забралась в постель к родителям, устроилась среди теплых перьевых подушек и наблюдала оттуда за тем, как бреется отец. Пена покрывала его подбородок до ушей, губы казались слишком красными, он подмигивал мне в зеркало и распевал с остановками веселую песенку про птичий оркестр, по-чешски «Птачи капела» . Когда возле нашего дома остановились грузовики, я была внизу одна. Одетая в пушистый домашний халатик, сидела на кухне, обхватив руками чашку суррогатного какао-напитка с молоком. Я прислушалась. На улице раздались громкие возгласы. В машинах не отключали мотор, но с места они не двигались. Я ринулась к лестнице и увидела мать, перекинувшуюся через балюстраду.

Я стою в проеме двери. Не двигаясь и не моргая смотрю на гестаповцев. Они хотят войти в наш дом. Я ничего не чувствую. Вижу сапоги, кожаные ремни и оружие и не обращаю внимания на то, что загораживаю дорогу. Тогда чья-то рука отпихивает меня в сторону. С силой, потому что я лечу и утыкаюсь лицом в пальто, висящие на вешалке. Они пахнут травой и дождем. Я слышу странные звуки, которыми сопровождается арест моего отца. Это продолжается недолго. На лестнице появляется группа людей, они поспешно спускаются, мой отец посредине. Волосы у него немного всклокочены, на нем старый пиджак, я не могу как следует разглядеть выражение его лица, потому что он прикрывает рот носовым платком. Не поднимая глаз и не оглядываясь, он проходит прямо мимо меня и покидает дом.

Июньские дни тянулись для меня бесконечно. Я не была отягчена никакими обязанностями, никаким долгом. Только лишь смотрела на траву. На вишню, крона которой заполнила полнеба. Спокойная семейная жизнь Милены, почти что в отрыве от реального времени, ограничила для меня горизонты — вот Матей, Куба и их отец выходят по одному на улицу с мокрыми волосами и в чистых майках, вон кошка сидит, вон растут помидоры, опрыскиватель рядом, — а когда я смотрю на четырехлетнюю Эли, которая уже подросла, но мама все еще дает ей подслащенное молоко из бутылочки, я думаю: «Я и сама мало чем отличаюсь от этого ребенка. Я опять ничего не понимаю, как в детстве, что ж, события жизни непреходящи. Все будет так, как и должно быть». И я поворачивалась на другой бок, чтобы найти сигареты.

Иногда бывало приятно поделать что-нибудь по дому. Я вытирала посуду. Ходила за хлебом. Чем чаще, с буханкой под мышкой, я проходила мимо родного дома, тем, казалось, сердечнее он меня приветствовал. Иногда я замечала, что на втором этаже открыто окно, занавеска ходила ходуном вдоль подоконника. Я начала понимать, что ни я, ни дом не в ответе ни за дурацкий магазин, ни за безвкусный сад. Разве это имело какое-либо значение? Важен был летний воздух, струящийся в комнаты сквозь окна, ведь он-то ничуть не изменился, был прежним, более того, я его никогда не забывала, так же, как не забывала и голубую вазу с алыми маками, что стояла перед зеркалом в холле, и колоссальных размеров белую луну, что всходила зимой над холмами. И я вдруг останавливалась посреди дороги. Но как раз тогда мне вдруг случалось подумать: «Я чистая страница, свободна от прошлого», я вспоминала с фантастической ясностью тот восторг, который охватывал меня, когда мы с папой ездили на фабрику. Бывало, ранним летним утром мы скакали рысью по тропинке среди ольхи вдоль реки Ослава, и все то появлялось, то исчезало: кустарник — река, кустарник — река. Только папа, я и кобыла никуда не девались, приезжали вскорости на сахарную фабрику, где лошадь распрягали и она паслась на лугу, а мы с папой устраивались в комнате с высокими окнами — он, со своим смуглым, узким, оживленным лицом, начинал звонить по телефону и что-то записывать, я же раскрашивала красным и зеленым карандашом обведенных черным контуром медведей и жирафов…

— Знаешь, — сказала я однажды Милене, которая прилегла рядом со мной на траву, — пора мне потихоньку трогаться домой.

Я задумала проехаться на прощанье по округе. Поглядеть на окрестные деревни, ведь завтра я уезжаю. Взяла велосипед Милены, по-спортивному вскочила в седло и покатила вниз по асфальтированному спуску. Ветер свистел у меня в ушах, бабочка пыталась забраться мне под блузку, смешно, что я уезжаю, эти увитые виноградом склоны мне ничуть не надоели.

Доехав до перекрестка, я вдруг услышала: «Тето!» Оглянувшись, я увидела худенького мальчонку, который, стоя во весь рост, нажимал на педали. «Тето!» — крикнул он вторично, уже догнав меня, это означало «Тетя!». Матей захотел сопровождать меня в моей прогулке.