Маргрит Моор - Серое, белое, голубое

Это было длинное путешествие. Цепочка событий, сигналов, знаков, которые теперь, спустя время, выстроились в логичную и таинственную последовательность. Объяснения, разумеется, никакого нет. Нужно не думать, а действовать. Не говорить, а смотреть. Вскоре я вернусь в исходную точку. На автобусную остановку в дюнах. Мысленно я уже вдыхаю морской ветер, пишу письма, звоню, работаю и хожу в гости, вскоре я снова стану той женщиной, что и была, — Роберт, я иду! — я мысленно разглаживаю обеими руками простыни на широкой постели, окна в сад открыты. Изменилась ли я? Постарела? О нет! Все узнают меня, мое тело, мою одежду, интонации моего голоса… никто, глядя на меня нынешнюю, не догадается, что зрение мое стало острее, что я могу на глаз определять расстояние и видеть в темноте. И если я вскоре сяду читать газету или приглашу друзей на ужин, разве помешает, если я между тем залюбуюсь на никому, кроме меня, не ведомый пейзаж и увижу что-то такое, что мне приятно вспомнить, — мои гордые, варварские, глубоко личные сны, которыми я никогда и ни с кем не могу поделиться…

Я повернулась к окну. Поезд шел сквозь холмистые поля. На следующий день я была дома.

Пятница, утро. Нелли лежит в постели и размышляет: «Что мне сегодня надеть? Что-нибудь синее или серое, нужна ли шляпа?» Она чувствует на лице легкое дуновение. Стало быть, сегодня ветер. Если будет дождь, надену плащ-накидку. Она слышит звук проносящегося мимо мопеда. Где-то открывается и снова захлопывается входная дверь. Обычно от такой утренней дремоты у нее разыгрывается мигрень — Нелли не из тех женщин, что спят до полудня и завтракают в постели. Обычно у нее не возникает сомнений в том, что надеть. Конечно, блузку и брюки, а днем, на работу, в магазин, — летний костюм из черной льняной ткани с удлиненным пиджаком.

Впрочем, в эту пятницу по понятным причинам ее магазин закрыт. Сегодня вообще все магазины закрыты. В поселке пасмурное настроение. Развязка наступила в начале недели, именно тогда сгустившаяся ярость, злоба и духота лета уступили место серой облачности. Начиная с этого поворотного момента люди предупредительно открывают друг для друга дверь, терпеливо стоят в очереди в кассу, вежливо пропускают вперед детей и собак, может даже прийти в голову, что все вдруг стали святыми, не поймешь, святыми или соучастниками преступления, глядят простодушно, обрывают фразу на полуслове… бедная Магда… Нелли переворачивается со спины на бок, по привычке вытягивает руку.

Но муж уже встал. Разумеется, Эрик тоже не пойдет сегодня на работу, пациентам придется потерпеть, однако ничто не может нарушить заведенного им распорядка жизни — зимой и летом, что бы ни случилось, каждый раз в полседьмого ночь для него сменяется днем. Сегодня ранним утром она уже видела его — он стоял на пороге ванной в белой рубашке и сером костюме и, вытягивая шею, поправлял узел галстука. Приятный мужчина. У него красивой формы голова с редеющими волосами и лицо, излучающее спокойствие. Разве слышала она, чтобы он когда-нибудь повысил голос? Он устроил жизнь по собственному вкусу, все прочно стоит на местах, зачем бы ему терять самообладание? Я его жена, он будет верен мне до самой смерти. Хороший у нас брак. Нелли считает его удачным. Действительно, супруг у нее всеми уважаемый врач-офтальмолог. Она дочь крестьянина, но ее приданое вложено в магазин, торгующий золотом и фарфором. А ее интимная жизнь освящена с амвона, ладан и благое слово — есть от чего прийти в самое приятное расположение духа. Ее сын…

Да уж, сын… Этот девятнадцатилетний парень, который говорит заикаясь, ходит пошатываясь, хорошо читает, несмотря на свое слабоумие. Порой ему трудно бывает втолковать, что не только в «Алберт Хейн» [12] Сеть супермаркетов в Голландии, торгующих в основном продуктами питания. надо стоять в очереди — это-то он понимает, кивает, соглашаясь и впредь всегда так делать, — но еще и на почте, на автобусной остановке, за мороженым и у кассы кинотеатра. Итак, порой она ощущает его как некое инородное тело, засевшее в крови. Температура у него всегда выше, чем у нее. Его жажда бывает неутолима. Покупая овощи, она живо представляет себе, как он будет проводить языком по каждой морковке, каждой картофелине, прежде чем засунет себе в рот вилку с едой. Обычно именно о нем она вспоминает в первую очередь, когда просыпается утром, просмотрев за ночь серию малоинтересных снов. Только сегодня утром все было по-другому. Она слышала его шаги этажом выше. Некоторое время в голове у нее не было ни одной мысли. Потом она подумала: «Сегодня будут хоронить Магду».

Так что же надеть? Я замечала, что в последнее время черный цвет на похоронах не так уж обязателен. Подчеркнутая торжественность может раздражать покойника, ему приятней видеть друзей и родственников в их естественном виде, без головных уборов, в одежде разных цветов, под звуки гармоники. Мне запомнились одни очень грустные похороны, на которых вдовец был в резиновых сапогах выше колен.

Я была ее лучшей подругой в этом поселке. И хотя они первое время жили во Франции и я видела ее лишь время от времени, я знала о всех ее неудачных беременностях и во время нашего летнего приезда к ним на хутор остро почувствовала, хоть голова у меня и была занята моим собственным несчастьем, каким утешением было для нее сидеть вечером на качелях, прижав к себе моего дорогого горемыку сына. Позднее, когда они с Робертом снова перебрались жить сюда, наша дружба окрепла. Это я помогла ей выбрать жемчужного оттенка бархат, которым мы затем в погожий летний денек обили диван в ее кабинете. Окончив работу, мы выпили по бокалу вина и вдруг заметили сквозь открытое окно яркое солнце на лужайке. «Пошли, — сказала Магда, — позагораем нагишом». Но я отрицательно замотала головой.

«В пять часов Габи привезут домой на такси». Но все же я растянулась ненадолго рядом с ней в укрытии из густых зарослей цветной крапивы, неловкая с непривычки, и даже не подумала снять платье и белый атласный бюстгальтер с косточками.

Боже, как же я на нее злилась! Теперь, когда моя злость прошла, словно провалилась в гулкую пустоту, как бывает, когда средь бела дня выйдешь на улицу из сумрака кинотеатра, — только теперь я могу признаться откровенно: я ее терпеть не могла. Вначале ее молчание мне даже импонировало. Когда большинство соседей уже пыхтели про себя в раздражении: «Что это ты, девочка, выпендриваешься?», я ничего против не имела, даже наоборот. Магда, наверное, дожидается, когда мы сможем поговорить спокойно, оставшись одни. И вот когда такой случай наконец представился — мы с ней шли по пляжу, а со всех сторон хлопали крыльями чайки, — я намеренно оборвала разговор, искоса поглядывала на нее и прокашливалась. И снова заговорила на тему о путешествиях. Она и бровью не повела. Ловко ускользнула от темы, задав мне вопрос о том, что я думаю о фирме, через которую мы однажды сняли домик на лето в Бельгии.