Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах

— Ой-ой-ой! Какой гордый!.. Да ты хоть понимаешь, какая теперь между нами разница?

— Понимаю.

— Ну и какая?

— Кому надо, разберутся.

— Чего-чего? Это кто же по-твоему разберется? Не эти ли самые? — Он презрительно обвел концом автомата пленных.

— Найдутся. — Артур поднялся и, молча оттеснив с передней банки обоих гребцов, взял в руки тяжеленные весла.

— А вот как пульну тебе между глаз! — рассвирепел охранник. Но Банга даже не обернулся.

— Не пульнешь. Потому что ты и с автоматом холуй.

Когда закончили разгрузку карбаса, пленных и рыбу забрал лагерный конвой, Артур же, получив свою крохотную долю улова, быстро зашагал в сторону поселка. Но как ни прибавлял шаг, никак не мог отвязаться от следовавшего сзади Бруно. Со стороны могло показаться, что по берегу идут приятели. И женщины, развешивавшие сети, недобро глядели им вслед.

Трубачи бодро дули в свои инструменты, ярко блестевшие на солнце. Немецкий военный оркестр стоял перед зданием вокзала. Состав был уже подан. У вагонов толпились люди с чемоданами и рюкзаками. На разукрашенном гирляндами хвои и цветами паровозе белел транспарант: «Колеса вертятся для победы!»

Из подъехавшей к вокзалу машины вышли Рихард и Манфред. Звуки оркестра приглушенно доносились и сюда.

— Длинные речи не нужны, повторил на ходу Зингрубер. — Скажешь несколько слов — просто, сердечно, тепло и — Auf Wiedersehen! [7] До свидания! (Нем.)

— А может, лучше ты? — остановился перед выходом на перрон Лосберг.

— Некрасиво получится. Человек, покидающий родину, должен услышать напутствие на родном языке. Ты для них как символ.

Рихарда слегка покоробило, но он смолчал.

— И, в конце концов, ты представляешь организацию, ведающую трудовым фронтом, — продолжал Манфред. — Сугубо латышскую организацию, действующую на своей собственной земле.

— На своей?

— Ну не будь провинциальным буквоедом. И, кроме того…

— Господа, прошу извинить. — К ним подошел начальник станции. — Состав отправляется через двенадцать минут. А мне сказали, что предстоят еще какие-то церемонии…

— Церемонии займут пять минут, — бодро ответил Зингрубер, подталкивая вперед приятеля.

Оркестр дотрубил финальную фразу и капельмейстер эффектно опустил жезл. Рихард пощелкал ногтем по микрофону и начал с воодушевлением, неожиданным для него самого:

— Дорогие друзья! Сыновья и дочери Латвии! Сейчас загудит паровоз, и вы станете первыми ласточками, несущими в Германию трудовую славу нашего маленького, но крепкого душой и телом народа. — Он посмотрел на стоящего почти рядом с ним белобрысого парня с рюкзаком и, будто обращаясь к нему, продолжал: — Посмотрим правде в глаза. Не все поймут ваш смелый шаг. Не все одобрят. Особенно те, кто еще до сих пор одурманен большевистской пропагандой. Пусть клянут. Не с ними наш путь в будущее новой Европы. Плечом к плечу с великой немецкой нацией вы будете трудиться на заводах и полях Германии, в кузнице нашей общей победы! В добрый путь, друзья! Родина и народ с вами!

Снова грянул оркестр, и его звуки тотчас пронзил резкий паровозный свисток. У вагонов торопливо прощались. Рихард пробирался сквозь толпу, но кто-то дернул его за рукав. Лосберг оглянулся — перед ним стоял тот самый белобрысый парень, который так внимательно слушал его речь.

— Вы так хорошо сказали, — смущенно начал он. — Насчет тех… Ну, в общем, одураченных… И я хотел бы, вот… — Он протянул Рихарду фотографию.

— Что это? — недоуменно спросил Лосберг, глядя на снимок, где рядом с белобрысым стояла улыбающаяся женщина.

— Нужно напечатать в газете, — уже твердо сказал парень. — Что мы вот едем и не боимся. — Он запнулся на секунду и добавил искренне: — Правда, мама не хочет ехать. Она осталась дома… Но ведь ее можно отрезать, верно?

Рихард со скрытой болью смотрел на парня и думал: дурачок ты дурачок! Бумажку отрезать можно. Но как ты отрежешь родину? Однако ответил весело, с улыбкой:

— Давай свою фотографию! Напечатаем.

Рана Артура быстро подживала, Зента умело лечила его стародавними деревенскими способами и снадобьями.

— Гляди, как затягивает! — радовалась она, раздергивая на бинты старую простынь. — А все травки мои… Ты вот смеялся над матерью, когда припасала, а как пригодились! Лучше всяких лекарств… — Зента вдруг заплакала.

— Ты что, мама?

— Вспомнила… Как мы с Айной по лесу ходили, собирали травку. Она все для Андриса своего старалась, после тюрьмы отхаживала. Знал бы он теперь. Вернется — даже у могилы не посидит. Свалили всех в одну яму, как мусор…

Артур с болью смотрел, как дрожат ее пальцы, сматывая бинты. Неужели их ждет такая же участь?

— Страшные дела, сынок, — понизив голос, продолжала мать. — Людей, будто скот, режут. Карьер где-то старый, за лесом. Говорят, по ночам туда из лагеря возят… Кого стреляют, а то и так, прямо живьем закапывают. Немцы лютуют, а наши псы — того хуже. Никого не щадят.

— Дождутся. Еще получат сполна, — процедил сын сквозь зубы.

— Получат… Пока получат… Ну-ка, повернись! — она начала бинтовать. Артур сидел, терпеливо покрякивая.

— Ну, что? Подняла тебя мать? — торжествующе сказала Зента, крепким узлом затянув бинт. — Хоть на свадьбу!

Банга благодарно взглянул на нее.

— Нехорошо о тебе в поселке говорят, сынок, вздохнула Зента. — Мол, неспроста они тебя выпустили. Неспроста на них спину гнешь, рыбкой прикармливаешь. Я-то знаю, что ты не такой, да ведь… Добрая слава за печкой лежит, а худая — по свету бежит.

Артур угрюмо молчал — слова матери были для него больнее пытки.

— Другие уж со мной еле здороваются. Пока еще раненый вышел оттуда, я кой-как отговаривалась, а теперь чего скажу?

— Да сидел бы я тут, дожидался, — вырвалось у Артура. — Но ты же знаешь…

Голос Зенты стал совсем жестким:

— Лаймону ты не помощник. С ним что задумали, то и сделают. Тебя не спросят. Даже Бирута, и та понимает.

— Значит, предать его? Толкнуть на виселицу, а самому шкуру спасать?

— Они тебя дурачат, пойми! — в отчаянии крикнула Зента. — Думаешь, я как мать говорю? Только потому, что за тебя трясусь? Трясусь, конечно, — как не трястись? Но клянусь, как перед богом! Перед памятью Айны!.. Если бы ты мог Лаймону помочь. А то ведь ловушка, обман один. И его не спасешь, и себя погубишь. — Зента всхлипнула. — А может, его уж и в живых-то нет, Лаймона…

Она собрала старые бинты, баночки с мазями, отошла было прибрать на место, но вернулась, взглянула на сына сурово и прямо:

— Один гвоздь всадили — гляди, другим пришьют! Думаешь, не вижу, как она с выродком своим… Так шьется, так и пялится сюда. То лекарства предложит, то маслица… Знаем мы ваше маслице! Они же с тебя, ни днем, ни ночью глаз не спускают. Беги, сынок! Погубят они тебя. В такие дела впутают — мертвым завидовать будешь.