Майкл Корда - Роковая женщина

— Извините, мистер Букер, — твердо сказала Алекса, — но я не имею ни малейшего намерения уходить.

— Букер прав, Алекса, — заметил Саймон. — Пора идти, ради Бога! Ты же не хочешь устраивать сцен перед старой леди!

— Саймон, если желаешь спрятаться, вон там есть дерево. Я не собираюсь уходить. Я не собираюсь ни от кого убегать.

Саймон пожал плечами и покорился судьбе. Элинор Баннермэн была теперь не более, чем в двадцати ярдах, за ней следовали дочери и внуки. Страх Саймона был заразителен. На миг Алексе почти захотелось исчезнуть из виду, но потом она напомнила себе, что бояться нечего. Что может старая миссис Баннермэн ей сделать? Возможно, она просто пройдет мимо, не сказав ни слова.

Теперь Алекса видела ее более ясно. Миссис Баннермэн подняла вуаль, так что она струилась за ней по ветру. В маленькой руке, затянутой в перчатку, она держала портмоне, оправленное в агаты, с бриллиантовой застежкой. Вокруг шеи у нее было три нити черных жемчугов. Вуаль была приколота к черной бархатной шляпке двумя парными бриллиантовыми брошами.

По мере приближения Алекса сознавала, насколько миниатюрна старая леди — невозможно было представить, что она дала жизнь Артуру, дала жизнь вообще кому-либо. И однако каким-то образом она умудрялась вообще не выглядеть маленькой — она обладала той манерой держаться, при которой рост не имеет значения.

Довольно легко было угадать, что когда-то она была редкостной красавицей, и, со своим изящным сложением, пламенно-синими глазами и лебединой шеей, на свой лад все еще была прекрасна. Годы не сделали ее уродливой, как большинство людей в старости — они просто придали ее красоте иное качество. Прекрасная кожа была почти прозрачна и плотно облегала скулы как у кошки, ресницы у нее были темны и густы, как у топ-модели, и, без сомнения, ее собственные. Лицо у нее было тоже ухожено, как у звезды подиума. Ни годы, ни траур не заставили миссис Баннермэн пренебречь помадой, тушью, тенями и пудрой, ни утерять сноровки в обращении с ними, о чем Алекса, со своими опытными глазами экс-модели, могла судить с полным основанием.

На ходу миссис Баннермэн смотрела прямо перед собой. На мгновение Алекса усомнилась, что старая леди ее видит — разумеется, синие глаза ни разу не глянули в ее направлений, пока старая миссис Баннермэн приближалась, не замедляя шага.

Затем, почти миновав Алексу, она остановилась, словно что-то забыв, и повернулась к ней лицом, оказавшись не более чем в двух футах. Алекса почувствовала, как под изучающим взглядом миссис Баннермэн заливается краской.

Лица остальных Баннермэнов запечатлели гамму различных эмоций, от нервной растерянности до открытой ненависти, как у Сесилии, но лицо миссис Баннермэн являло собой изысканную маску, не выражавшую ничего, кроме, возможно, легчайшего раздражения, как у человека, только что заметившего в комнате некий непорядок — картину, висящую не совсем прямо, или пыль, не стертую с полированного стола.

Последовала долгая пауза, молчание, столь полное, что Алекса слышала затрудненное дыхание Букера. Взгляд миссис Баннермэн был пристален, как у хищной птицы. Изящные руки в черных перчатках она сложила перед собой, держа сумочку. Только вуаль колыхалась под ветром.

— Фотографии в газетах не воздали вам должного, — сказала она наконец голосом удивительно ясным и твердым для своего возраста. Она говорила со старомодной четкостью, довольно медленно, и, хотя голос ее звучал не особенно громко, Алексе показалось, что здесь акустика как в оперном театре, поэтому он был слышен по всему Пирогу.

— Спасибо, — сказала Алекса, хотя не была уверена, что это был комплимент. Гораздо важнее было то, что она хотела сказать, однако она чувствовала, как подавляющее присутствие миссис Баннермэн обращает ее в камень.

— Вам не следовало приходить сюда.

Алекса собрала всю свою отвагу.

— Я должна была быть здесь. — Она сознавала, что ее голос прозвучал немногим громче шепота. — Ради Артура.

Она взглянула в глаза старой дамы, и на долю секунды ей померещилась в них некая перемена, как дуновение ветра в жаркий летний день, что рябит поверхность пруда и на миг изменяет ее цвет. Было ли это уважение? Или ярость? Или, возможно, невольное восхищение откровенностью сказанного?

Прошло мгновение.

— Понятно, — произнесла миссис Баннермэн. — Добрый день.

Она внезапно показалась Алексе усталой, словно напряжение дня наконец дало о себе знать. Даже ее голос стал чуть менее четким и уверенным. Увидела ли старая женщина в Алексе то, чего найти никак не ожидала? Она выглядела слегка удивленной, или задумчивой, словно упорно старалась вспомнить чье-то имя или лицо, и никак не могла уловить ассоциации. На миг Алексе подумалось, что она хочет сказать что-то еще, но вместо этого старая дама повернулась и прошествовала по дорожке дальше, теперь не столь быстро.

Остальные Баннермэны потянулись за ней словно стая темных птиц. Никто из них не обернулся — Алексы словно не существовало. По всему Пирогу гости теперь собирались по трое-четверо, приветствовали друг друга, но никто на дорожках не подошел к ней, никто даже не осмелился посмотреть в ее направлении, все слишком очевидно стремились держаться подальше. Словно место, где она стояла вместе с Букером и Саймоном, было зачумлено и к нему опасно приближаться.

Она оставалась там со своими невольными спутниками, пока Пирог не опустел полностью, и только тогда она повернулась к Саймону и сказала:

— Едем домой.

Роберт Баннермэн стоял перед камином с бокалом в руке. Хотя в камине пылал огонь, Роберта пробирал озноб. Он гадал, не подхватил ли он случайно простуду — в конце концов, между Каракасом и графством Датчесс большая разница температур, но, поскольку он гордился тем, что никогда не болеет, то отверг эту возможность. Элинор тоже выглядела продрогшей, подумал он. Как ни замечательно было ее здоровье, это был очень тяжелый день для женщины восьмидесяти шести лет, особенно после того как пришлось накормить обедом больше ста человек, наиболее привилегированные и важные из которых были оставлены на ночлег.

Дверь приоткрылась. Заглянул пожилой, краснолицый мужчина, пробормотал «извините» и, увидев лицо Роберта, поспешно захлопнул дверь.

Роберт попытался вспомнить, кто это. Уж не кузен ли Эмори, который однажды въехал верхом в особняк Салтонсталлов во время торжественного обеда и перескочил на коне через стол, не опрокинув ни одного серебряного подсвечника и не разбив ни одного фарфорового прибора? Или Эмори уже умер? Роберт не помнил, его это и не волновало, но предполагалось, что как новый глава семьи, он обязан был точно знать подобные вещи. Его отец без всякого видимого усилия вспоминал дату каждого рождения, смерти и брака в семье, возможно, потому что его натаскивала Элинор.