Наталья Калинина - Театр любви

— Ташечка, — шелестел возле моего уха голос Кириллиной, — не приведи тебе Господи растить чужого ребенка.

Выходит, маленькая Верочка, затаившаяся в глубокой тени старого рояля, для Кириллиной совсем чужая. Она сейчас слышит наш разговор, что-то откладывается в ее неокрепшем мозгу. До поры. Когда-нибудь зашевелится, оживет, выберется на свет Божий. На свалке памяти нет вещей ненужных — есть лишь временно забытые.

— Он ни о чем не догадывается. Хотя теперь, мне кажется, ему все едино. Но если он узнает, кто его настоящая мать, — на самое дно скатится. Его еще удерживает как-то сознание того, что он сын интеллигентных родителей.

Согласно ее логике, я должна была туда скатиться. То есть на самое дно. Что же, интересно, удержало меня?

— Ташечка! (Какое же у нее фальшивое выражение лица!) Там, за этой стеной, — Варвара Аркадьевна кивнула головой в сторону старинного резного буфета, из которого вынули его хрустальную начинку, — там его родная мать. Полуслепая, несчастная деревенская женщина, когда-то вверившая родного сына, можно сказать, чужим людям.

Я полностью согласна с этой нынче такой популярной мудростью: нужно уметь вовремя уйти. Вовремя — это по крайней мере две минуты назад. А я все сидела в старом кресле и машинально чесала у Рыцаря за ухом. Его длинная черная шерсть тоже потрескивала и льнула к моим пальцам…

— Во мне зреет одно желание. Только не спрашивай — какое. Ладно?

Мы с Сашей сидели в его комнате в мансарде. За окном дотлевал поздний июльский закат.

— А в нем есть место для меня? — спросила я с беспокойством.

— Да. Нет, я неправильно выразился. — Саша вскочил с дивана и присел возле меня на корточки. — Это желание появилось благодаря тебе, понимаешь? Если бы не было тебя, я, наверное, никогда бы не захотел… — Он взял меня за руку, перевернул ее ладонью кверху. — Но я тебе ничего не скажу. Ни слова. — Он закрыл глаза и прижался щекой к моей ладони. — От тебя идет такое тепло… Я просто обязан отблагодарить тебя за все, что ты мне дала. Я хочу, Пташка, чтоб твоя жизнь стала вечным непрекращающимся праздником…

— Таша, Ташечка, люди думают, будто я Натальей Филипповной по доброте душевной занимаюсь, а я ведь боюсь ее. Вдруг она возьмет и брякнет Саше со злости, что она его родная мать? Что тогда?

Я растерянно смотрела на Кириллину.

— Тогда придется объяснить всем знакомым, почему я его взяла. А я теперь сама не знаю — почему. Своих детей у нас с Рудиком не было. Правда, я не очень стремилась ими обзавестись. Лучше уж совсем их не иметь. Правда ведь?

— У меня их нет.

— Это хорошо. Это очень хорошо. Я тоже против была. — Она обернулась и посмотрела в сторону рояля, под которым притаилась Верочка. — Да разве для Валентины мое слово что-либо значит? Она орала на весь дом: из-за вас одна невестка в реку бросилась…

Кириллина закрыла рот рукой. Глаза ее стали круглыми и словно стеклянными.

— Стрижевская, что ли? — едва слышно спросила я.

— Валентина другой раз такое несет. Нам с Сашей милицией угрожает. Эта баба совсем запугала моего бедного сына.

Только что она сделала признание, что Саша ей не сын. Так сын он ей или нет?..

— Ташечка… Я все тебе расскажу. Вышла такая дикая, такая неинтеллигентная история.

Она протянула мне пачку сигарет.

— Я написала Саше письмо, в котором, что называется, пошла на святую ложь. Во имя его же спасения. Господи, если ты есть, прости меня, без вины виноватую! — Кириллина возвела к потолку свои большие, когда-то казавшиеся мне удивительно красивыми глаза. — Ташечка, я написала в том письме, будто ты была у меня в гостях, и мы с тобой целый вечер проговорили о Саше. Упаси Боже — я никого не собиралась обижать этим письмом! Я хотела как лучше для Саши. Я ведь чувствовала: ему там гнусно, тяжело, отвратительно. Я поняла по его последнему письму, что он не любит Стрижевскую, что она присосалась к нему как пиявка. Стрижевская перехватила это письмо.

«Как жаль, что письмо не попало к нему в руки», — подумала я и тут же поняла, что все случилось к лучшему. Кириллина наверняка таких глупостей там понаписала!..

— Вот видишь, я тебе все как на духу рассказала. Ты уж не осуждай меня. Я столько лет все в себе носила. Должна же я в конце концов поделиться своей бедой хоть с кем-то живым? Ты не выдашь меня, Ташечка?

«Очень мне нужно… Ей, видите ли, приспичило выговориться, а я оказалась тем самым подходящим объектом, которому можно не только излить свою, но и потерзать его душу. Уверена, она сейчас испытывает наслаждение от сознания того, что причиняет мне боль. И мне ее нисколько не жаль. Нисколько…»

Кажется, я была не совсем искренна с собой.

Кириллина вдруг вспомнила про Верочку.

— Мы с тетей сказки друг другу рассказываем. Для взрослых, — сказала она, обращаясь к роялю. — Взрослые тоже любят слушать сказки.

Девочка даже не пошевелилась.

— Он весь золотушный был, весь в чесотке. Мы с Рудиком заразились от него, ночей не спали — чесались. А он на удивление хорошо спал. Поест и снова спит. Потом начал по дивану ползать. Рудик привез ему из Чехословакии ковер. Помнишь, тот зеленый, с грязно-розовым размытым орнаментом? Валентина разрезала его на дорожки. Ташечка, скажи, разве я была плохой матерью для Саши?

Кириллина была ненормальной матерью — это я хорошо помнила. Она бросалась в слезы, стоило Саше оставить на тарелке кусочек мяса. Она из года в год доставала ему справки об освобождении от физкультуры и трудовой практики. Она чуть ли не на коленях умоляла учителя физики натянуть ему пятерку в аттестат. Она оберегала его от так называемых дурных компаний: этого в дом не води, к тому не ходи, с тем будь осторожен… Саша всегда звонил ей, если задерживался у нас хотя бы на полчаса. Даже тогда, когда мы уже в институте учились. Я всегда брала трубку и подтверждала его слова — таково было желание Варвары Аркадьевны. Она ревновала ко мне Сашу. Еще как ревновала. Я представляю себе, как она должна ненавидеть эту Наталью Филипповну.

— Таша, ты понимаешь, каково мне сейчас? Саша ревнует меня к этой беспомощной полуслепой старухе. Ты сама слышала в прошлый раз, что он городил. А если я открою ему правду, он пустится в загул и вылетит с работы. Знаешь, сколько мест он уже сменил? От переводчика при ВААП, куда мы с таким трудом засунули его после этой проклятой Ерепени, докатился до грузчика на овощной базе. Конечно же, тут и наследственность играет роль.

— Я не верю в наследственные пороки, — возразила я. — В добродетели тоже. За это бывает удобно спрятаться.

Мне хотелось во всем возражать Кириллиной. В былые времена на подобное даже домашние не осмеливались. Правда, я последнее время всем возражаю.

— Ташечка, я обязательно должна познакомить тебя с Натальей Филипповной, — продолжала Кириллина. — Это такое… Нет, ты даже представить себе не можешь, какое это убожество. Между прочим, Саша на нее ни капельки не похож. Ты должна ее увидеть. Пошли, пока она не легла спать.