Наталья Калинина - Любимые и покинутые

Агнесса уже ждала его у калитки своего дома. Он взял ее под руку и снова почувствовал возбуждение. Только теперь оно было не болезненное, а приятное и расслабляющее.

— Куда пойдем? — спросила она. — Я почти совсем не знаю ваш город.

— Куда? Да я сам что-то не соображу, хотя можно было бы…

Он не договорил — сверкнула молния, прямо над головой громыхнул гром.

— Бог все решил за нас — пошли на сеновал.

Они бегом кинулись к большому длинному сарайчику Буракова, где хранилось старое сено. Там было тепло, сладко пахло прелью, попискивали мыши.

Они прикрыли за собой дверь, сели на сено и разом почувствовали смущение. Она протянула руку и коснулась его щеки.

— Знаешь, я еще девственница. А без любви этим заниматься грех большой. Особенно женщине. Хотя и мужчине, наверное, тоже.

— А если никогда не полюбишь, значит, так и нужно монахом умереть?

— Наверное. Или же выйти замуж для того, чтобы иметь детей.

— Но ведь ты сама сказала, что без любви заниматься этим большой грех.

— Но Богу угодно, чтобы люди рожали потомство.

— А ты всегда делаешь только то, что угодно твоему Богу?

— Стараюсь, но, наверное, не всегда получается. Знаешь что?

— Что?

— Я бы хотела иметь от тебя ребенка. Мальчика. Чтобы он стал священнослужителем. У тебя цельная натура. А мне очень нравятся люди с цельной натурой.

— Ты со всеми так откровенна?

— Нет. Я очень скрытная. Я только Богу все про себя рассказываю.

Он обнял ее за плечи, скользнул рукой за вырез платья. Она была без лифчика, и его ладонь ощутила прохладную упругость девичьей груди. Другой рукой он поспешно расстегнул пуговицы ее вязаной кофты, потом халатика. Оказалось, что под ним вообще ничего не было. «Она заранее все задумала, — мелькнуло в голове. — Болтала про Бога и прочую ерундовину, а сама, наверное, такая же испорченная, как и ее сестра». Но это теперь почему-то не имело никакого значения. Она раздвинула ноги и сказала:

— Я боюсь, что будет больно. Я очень боюсь боли. Ты не знаешь, это очень больно?

— Нет. Говорят, это всего лишь одно мгновение. А тебе разве не рассказывала сестра?

— У меня бы язык не повернулся спросить ее об этом. Такой стыд.

Он расстегнул и снял штаны — боялся поранить их грубой тканью нежную кожу Агнессы. Спустил трусы. И вдруг ему сделалось страшно. А что если она на самом деле девственница? Среди женщин, с которыми ему приходилось иметь дело, ни одной девушки не попалось.

— Ты что, боишься? — догадалась она. — Я потерплю, если будет больно. И кричать ни за что не стану.

Он встал на колени и тут же на полметра провалился в сено. Эта позиция оказалась очень удобной, и он резко, одним толчком, вошел в Агнессу, решив, что если на самом деле есть какая-то преграда, то ее надо брать сходу. Девушка вздрогнула всем телом, всхлипнула. Он почувствовал, как по внутренней стороне его бедер потекло что-то липкое. «Неужели кровь? И так много?» — успел подумать он. Она покачивалась в такт его движениям, равномерным и глубоким. «Какая у нее глубокая п…» — думал он. Увы, в ту пору он еще не знал другого названия, кроме матерного, для этого женского органа.

Она вдруг положила ноги ему на плечи и села, и он испытал доселе неизведанное блаженство. Потом она подсунула ладони себе под ягодицы, стиснула их. Он чуть было не лишился сознания от восторга. И тут она, снова откинувшись на спину, стала описывать бедрами ритмичные круги. Похоже, он отключился на короткое мгновение. «Пора кончать, или я сойду с ума», — подумал он. Но как нарочно это ему никак не удавалось — очевидно, сказался недавний эпизод. Тогда он с силой надавил ей на живот ладонью, потом давил еще и еще, действуя по принципу тисков. Это принесло долгожданное облегчение. Он упал на нее, тяжело дыша, и почувствовал, как свело судорогой поясницу. «Теперь мне не встать, — пронеслось в сознании. — И вообще ни ногой, ни рукой шевельнуть».

— Ты что? — спросила она.

— Поясница. Я был ранен осколком в копчик и контужен. Я не могу пошевелиться.

— Это пройдет. Ты только не волнуйся. Давай я потру тебе больное место.

У нее были сильные и умелые пальцы.

— Тебе было очень больно? — спросил он.

— Да. Словно ты разрывал все внутри.

— Но ты молчала и даже… делала мне приятно.

— Мне очень хотелось сделать тебе приятно.

— Прости. Я, кажется, был очень неуклюж.

— Да нет. Это, наверное, неизбежно. Лучше сразу пережить, зато потом будет хорошо. Ведь женщине, я думаю, тоже бывает хорошо.

— Они иногда даже визжат от восторга.

— Дурочки. Восторг нужно переживать молча.

Он почувствовал облегчение — помог ее массаж, — потихоньку встал, натянул трусы. Она тоже поднялась и сделала шаг.

— Мне больно ходить…

— Наверно, это скоро пройдет.

— Да… Слушай, а у тебя в роду нет никаких болезней?

— Нет, кажется. Правда, многие мои родственники умерли молодыми и не своей смертью.

— Тогда, значит, если я забеременею, у нас родится здоровый умный ребенок с цельным характером. А как ты думаешь, от одного раза можно забеременеть?

Он промолчал. Все женщины, с которыми у него были интимные отношения, больше всего на свете боялись забеременеть. Он не умел пользоваться презервативом — они всегда либо слетали в самый неподходящий момент, либо рвались, когда он их надевал. А эта девушка хочет от него забеременеть.

— Ты хочешь мальчика или девочку? — спросила она.

— Девочку. Мне всегда хотелось иметь младшую сестренку.

— А я хочу мальчика. Только мальчика, — решительно заявила она.

— Тебя не хватились дома?

— Нет. Я сплю на веранде, чтобы никому не мешать своими молитвами.

— Неужели ты всерьез веришь в Бога?

— Всерьез и навсегда. Я — баптистка.

— А это что такое?

— Мы тоже верим в Христа и в Бога-отца, но почему-то нас преследует православная церковь. А ведь мы никому не делаем зла.

— Религия — это опиум. Отвлекает людей от важных дел.

— Ничего подобного. Наоборот, помогает хорошо делать важные дела. — Она опять перекрестила его. — Пошли. Я еще не молилась сегодня. Это большой грех.

Он проспал чуть ли не до полудня. Мать ушла в свою школу, бабушка копалась в огороде. В доме было непривычно тихо, и эта тишина лишь усиливала мерный стук маятника старых ходиков с охрипшей кукушкой. Он встал с пустой и очень легкой, ничего не помнящей головой. «Такие головы, наверное, бывают у только что родившихся младенцев», — подумал он и усмехнулся. Пошел на кухню, плеснул в кружку горячего — с печки — рыжеватого чая, отрезал ломоть мягкого серого хлеба.

Есть хотелось ужасно — похоже, он не ел почти целые сутки, но хлеб совсем не насыщал — он проваливался куда-то в объемную пустоту. Увидел на столе материну записку: «В шкафчике на верхней полке твое любимое вишневое варенье. Берегла для тебя. Кушай на здоровье. Целую. Мама» Он полез в шкафчик, зашуршал целлофаном, которым было обернуто горлышко банки. И тут в кухню вошла Ната.