Наталья Калинина - Любимые и покинутые

Пришло лето. Устинья гоняла корову — бычка обменяли к тому времени на мешок муки и большую флягу подсолнечного масла — в вербный лесок за околицей, куда в обед к ней прибегала Машка с бидоном и большой кружкой. Отведав парного молока, она купалась в мелкой заводи, где метались от берега к берегу стайки мальков и шныряли голенастые лягушата. Устинья снимала юбку и, оставшись в мужских сатиновых трусах и черной в зеленый горошек штапельной кофточке без рукавов, входила в реку, отважно плыла на глубокое, разрезая размашистыми саженками гладь речных просторов. Доплыв до середины, ложилась на спину и замирала, тихо покачиваемая течением. «Устинья! — кричала из своей теплой купальни Машка. — Ты там не утонула? Устинья, мне скучно без тебя. Плыви скорей к берегу!» И Устинья покорно плыла. Выйдя из воды, надевала через голову юбку и, стыдливо прячась за вербу, снимала мокрые трусы. Потом наклонялась, чтобы сполоснуть их в реке, а Машка подкрадывалась сзади и задирала ей юбку. Вовсе не потому, что ей нравилось созерцать широкий белый зад Устиньи. Она любила ее притворно сердитое: «Щарт, а не дивчина! Срамота!», — и то, что Устинья гналась за ней по траве, пытаясь шлепнуть мокрыми трусами, а Машка пряталась под брюхо корове, которая громко мычала и тоже в шутку наставляла на Устинью свои крутые, обвитые той же Устиньей душистым горошком рога. Потом Машка возвращалась домой по полуденному пеклу, неся тяжелый пятилитровый бидон с молоком и с наслаждением волоча по горячей пыли босые пятки.

В одно из своих возвращений домой она застала в полутемной от прикрытых ставен столовой маму и Колю. Они о чем-то говорили до ее появления — она слышала их голоса еще поднимаясь по ступенькам крыльца. При виде Машки оба как по команде встали. У Марьи Сергеевны пылали щеки, Коля молодецки подкручивал усы.

— А мы с Колей тебя дожидались, — как-то виновато сказала Марья Сергеевна, беря из рук дочки бидон с молоком и ставя его на середину стола. — Коля приглашает нас прокатиться на катере. Я сейчас надену шляпу, а тебе принесу панамку.

Марья Сергеевна выбежала из комнаты с какой-то ненатуральной поспешностью и долго не возвращалась. Машка смотрела на Колю, размышляя, попросить или нет у него прощения за стертый тополиным листиком поцелуй. Как вдруг он шагнул к ней, присел на корточки, громко хрустнув суставами, и, взяв в свои большие шершавые ладони маленькие Машкины ручки, бережно поцеловал их каждую по очереди. Она засмущалась и, не зная, что ей делать от этого почти женского смущения, уткнулась лбом в Колину грудь. Он тут же подхватил ее на руки, крепко прижал к себе, прошептал дрожащим от едва сдерживаемых слез голосом:

— Я крепко твоего папу любил. И маму люблю. А тебя, моя маленькая панночка, больше всех на свете.

В тот момент Машка ничего не поняла. Слово «любовь» в ту пору еще не приобрело для нее того трепетного до боли смысла, в который облекает его девичество. От этого слова еще веяло на нее домашним покоем, сказками, парным молоком. Она сказала Коле:

— Ты теперь часто будешь у нас бывать, да? Я по тебе скучала. И мама тоже. (Это последнее она придумала на ходу, сама не зная, зачем и почему.) Я покажу тебе то место, где мы с Устиньей купаемся, ладно?

Когда катер проплывал мимо вербного леска, Машка сняла панамку и помахала ею Устинье. Она не видела ни ее, ни корову, но знала, что они обе там, в серебристо-зеленых зарослях леса. А Марья Сергеевна отвернулась и впилась зубами в указательный палец левой руки. Так больно, что зубы заломило.

Теперь Соломины жили в просторной квартире с дубовым паркетом и добротной казенной мебелью. Два раза в неделю шофер Виктор привозил большую картонную коробку со всевозможными продуктами и деликатесами, домработница Вера ходила за хлебом и молоком, варила обед, играла по вечерам с Машкой в «пьяницу», «ведьму» и даже «жмурки», громко топая толстыми ногами по натертым до блеска половицам, пока Марья Сергеевна ездила на примерку к портнихе, выбирала мех на шубку, посещала премьеры в местном драмтеатре и театре оперетты. Николая Петровича она видела только вечерами. Дочь же иногда не видела по нескольку дней.

Как-то во время ужина Николай Петрович мягко упрекнул жену, что она мало уделяет дочке внимания, и Марья Сергеевна вдруг громко расплакалась. Николай Петрович не ожидал от жены столь бурной реакции на свои слова. Он встал, подошел к ней, обнял за плечи и поцеловал в теплый душистый затылок. А она отняла от лица ладони и прошептала, уставившись в сахарницу с двумя криво нарисованными подснежниками:

— Знал бы ты, как мне хочется умереть.

Николай Петрович опешил. Он опустился перед Марьей Сергеевной на колени, прильнул головой к ее плоскому, схваченному нервной спазмой животу.

— Родная моя, что мне сделать, чтобы тебе захотелось жить? — безнадежно упавшим голосом спросил он.

— Если честно, Коля, нам с тобой лучше не жить под одной крышей, — сказала Марья Сергеевна не без мелодраматического надрыва в голосе.

— Крыша-то она широкая, и я останусь под ней, что бы ты ни сделала, — сказал Николай Петрович, искренне готовый простить жене измену, почудившуюся в ее странном поведении.

— В том-то и дело, что ничего я не сделала и никогда, наверное, не смогу сделать, — сказала Марья Сергеевна. — Да если бы я вдруг любовника завела, ты должен был бы его своим лучшим другом сделать, потому что это значит, я еще на что-то способна. А ведь я, Коля, как женщина, больше ни на что не способна.

Николай Петрович тяжело поднялся с колен и, бросив настороженный взгляд на стеклянную дверь в коридор, сжал Марье Сергеевне руку.

— Пойдем-ка в спальню. Только я сперва Машке доброй ночи пожелаю.

Он вернулся минут через десять Марья Сергеевна уже переоделась в нейлоновую с жесткими кружевами сорочку и легла в широкую супружескую постель. Николай Петрович машинально подобрал разбросанные женой по ковру лифчик, комбинацию, пояс и аккуратно положил на кушетку.

Лицо Марьи Сергеевны теперь было чересчур безмятежно, и это испугало Николая Петровича больше, чем истерика в столовой. Да, последнее время он уж слишком был занят работой, а жена оставалась одна со своими чувствами и думами. Женская психика, догадывался он, так хрупка, а новые подруги вряд ли сумеют заменить Устинью с ее всепонимающей материнской любовью. Да и Марья Сергеевна не больно идет на сближение с другими женщинами — он это неоднократно подмечал.

— Коля, сделай что-нибудь, чтобы я захотела быть с тобою. Иначе это несправедливо Господи, ну как же это несправедливо.

А выражение лица все так же невозмутимо спокойно. Словно говорила не она, а кто-то другой ее голосом, но каким-то надтреснутым и очень уж напряженным.