Наталья Калинина - Любимые и покинутые

Проснулась от того, что прямо над головой прошлепали босые ноги. Раздался заливистый смех. Ната вскочила на ноги, но поясницу точно кинжалом пронзило, и она, по-страшному выругавшись, медленно осела на пол.

Над ее головой звучали два голоса — мужской и женский. Мужской был ей незнаком, женский, кажется, принадлежал Маше, хотя Ната не смогла бы поклясться в этом не только на Библии, но даже на учебнике «Краткого курса».

Мужской голос сказал:

— Если ты не выйдешь за меня замуж, я утоплюсь или залезу в петлю.

— Но если я выйду за тебя замуж, у меня будет настоящий гарем, — ответил женский. — Три мужа. Это несправедливо — у многих и по одному нет.

— Твой первый муж погиб, а Соломина я живо поставлю на место.

— Как? — спросил звонкий, уж очень похожий на Машин женский голос.

— Я буду его шантажировать. Ведь это он утопил твоего первого мужа.

— Мой первый муж жив. Я знала об этом еще весной, но тогда почему-то этому радовалась. У меня было плохо с логикой. Он бросил меня, а я радовалась, что он жив, что я непременно найду его, попрошу у него прощения, и мы будем доживать свой век вдали от всех в этом доме. Среди желтых нарциссов и желтых листьев осенних тополей. Я люблю желтый цвет. Ты не представляешь, как я люблю желтый цвет.

— Глупости, — ответил мужской голос. — Твоего первого мужа утопил Соломин. Мне дружок про это рассказывал. Выходи за меня замуж — Соломин и пикнуть не посмеет.

Маша рассмеялась довольным грудным смехом, и скрюченная на сыром холодном полу Ната громко простонала.

— Слышишь? — спросил Машин голос. — Это мое привидение. Той половины, которая умерла. Знаешь, почему интересно быть сумасшедшей? Твое «я» делится на две, три или даже больше частей. Одна из них может взять и умереть. А ты ее переживешь и будешь плакать или смеяться на ее похоронах.

— Странная ты какая-то… Ты что, правда чокнутая? — спросил мужской голос. — Или же ты нарочно наговариваешь на себя, чтобы я не захотел на тебе жениться? Чудно как-то выходит — в меня все наши девчонки по уши влюблены, а ты…

Ната услышала, как кто-то упал на кровать — громко скрипнули пружины, — потом у нее помутилось в голове и она, думая, что громко кричит, беззвучно открывала рот и колотила себя кулаками по голове.

Она слышала, как отъезжает от ворот грузовая машина. Зазвучала музыка — это была знакомая от первой до последней ноты «Смерть Изольды». Закончив играть, Маша сказала:

— Еще одна умерла. Сколько же их во мне? Неужели я бессмертна?..

Маша лежала, тесно прижавшись к плечу Устиньи, и тихо и счастливо плакала, уткнувшись в него носом. Устинья гладила ее по горячей и мокрой от пота и слез головке, приговаривая:

— Бедная моя коречка. Это я, старая дура, во всем виновата — не предупредила тебя вовремя, чтобы не пугалась, когда месячные придут. Меня в приюте чужие люди и те загодя предупредили. Все, все хорошо. Успокойся.

— Он… он так испугался, — всхлипывая, рассказывала Маша. — Он подумал, будто я умираю. Слышала бы ты, как он страшно закричал.

— Я бы с удовольствием выпорола вас обоих ремешком по мягкому месту. Да так, чтобы кровь выступила, — совсем не кровожадно сказала Устинья. — Вы же еще совсем дети.

— Ну и что? — Маша подняла свое зареванное личико и посмотрела Устинье в глаза. — Я очень люблю его. Очень. Я не могу жить без него. Я… я умру без него.

— Горе ты мое горькое. Что же нам с тобой теперь делать? Вам обоим скоро в школу…

— Я не отпущу Толю! — Маша стиснула кулачки и застучала ими по деревянной спинке кровати. — Я… я…

Она разрыдалась.

— Успокойся, коречка. Мы с тобой не имеем на Толю никаких прав. Его родственники — ты сама их видела — не отдадут нам Толю.

— Но ведь ты ему тоже родственница. Разве ты не имеешь на него прав? — спросила Маша.

— Нет, коречка, не имею. Я ему никакая не родственница.

— Тогда откуда ты его знаешь? И почему ты вдруг захотела съездить за ним и привезти сюда? Отвечай, Устинья. Ты что-то темнишь, а я хочу знать все, как есть.

И Устинья уже собралась сказать Маше всю правду, но тут блеснула ослепительно белая вспышка молнии, раздался сухой треск, и в окно влетел светящийся шар. Устинья с Машей, прижавшись друг к другу, завороженно наблюдали за его страшным полетом. Они не успели испугаться — шар, описав над ними почти полный круг, подпрыгнул на волне воздуха и устремился в окно. Устинья облегченно вздохнула, перекрестила их с Машей общим широким крестом и зашептала молитву.

Маша лежала с широко раскрытыми глазами. Она была уверена: это знак самой судьбы. Увы, ей не под силу его разгадать. Конечно, можно насочинять все, что угодно. Но Маше больше не хотелось сочинять. Сочинять — это такое дремучее детство. А детство, она знала, кончилось. Она грустила о легкости, с которой проживала каждый день той воистину неповторимой поры. Ей казалось, будто в прежней жизни она шла босиком по прохладной мягкой траве навстречу солнцу. Оно взошло, его лучи нещадно палят ее незащищенную кожу, а трава пожухла и колет босые пятки. Эта картинка пронеслась в ее сознании ярким метеором, мгновенно высушив слезы. Ей вдруг захотелось остаться наедине со своими чувствами, ощущениями, воспоминаниями. Она сказала:

— Ладно, Устинья, давай спать. Я очень, очень устала. Нет, я раздумала спать с тобой — пойду к себе на веранду. Спокойной ночи, Устинья.

Они расстались легко. По крайней мере так могло показаться со стороны. Маша с Устиньей остались сидеть в такси, Толя с легким чемоданчиком в руке вышел на углу, откуда был виден серый барак, обвешанный рядами веревок с колышащемся на ветру бельем. Он обернулся, щурясь на солнце, взмахнул рукой. Маша, не отрываясь, смотрела на него в боковое стекло, прижав к нему потные ладони. Такси отъехало, сразу же резко затормозило — дорогу перебегала белая кошка. Маша больно стукнулась носом о спинку переднего сиденья и из ее глаз брызнули слезы. Сквозь них она видела, как Толя, то и дело оглядываясь, медленно идет к своему дому. За лето у него сильно отросли волосы. И Маша вдруг вспомнила отца. Это воспоминание заслонило на какое-то время боль разлуки. Отец смеялся — она всегда помнила его смеющимся — и был совсем юн. Он казался ей моложе Толи.

— Устинья, я похожа на своего родного отца? — вдруг спросила она.

— Очень. — Устинья вздохнула и крепко прижала Машу к себе. — Ты даже представить не можешь, как на него похожа.

Ната теперь лежала в своей каморке под лестницей немытая, нечесаная, с перекошенным на левую сторону ртом. Местный фельдшер, которого Маша позвала только на следующий день к вечеру — она не знала, куда делась Ната и наткнулась на нее случайно, спустившись в подвал за молоком, — констатировал инсульт. В больницу Нату не взяли — все знали, что она чахоточная. Фельдшер положил ее на одеяло, и они с Машей отнесли ее на кровать.