Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Тольбот Бёльстрод жаловался, что все уважали его и никто его не любил. Джон Меллиш мог бы пожаловаться на противное, если бы этого желал. Кто мог не любить честного, великодушного сквайра, которого дом и кошелек были открыты для всех окрестных жителей? Кто мог чувствовать холодное уважение к дружелюбному и фамильярному господину, который садился на стол в огромной кухне Меллишского Парка, окруженный собаками и слугами, и рассказывал истории о своих дневных приключениях в охотничьем ноле, между тем, как старая, слепая собака у его ног поднимала свою большую голову и слабо визжала? Нет, Джон Меллиш был доволен, что его любят и никогда не разузнавал свойства привязанности, которую выражали ему. Для него все было чистейшим золотом; вы могли бы говорить с ним по двенадцати часов сряду и все-таки не убедили бы его, что мужчины и женщины гнусные и корыстолюбивые существа, и что если его слуги, его арендаторы и бедные в его поместье любили его, то это ради временной пользы, которую они извлекали из него.

Он был не подозрителен, как дитя, которое верит, что волшебницы в пантомиме настоящие и что арлекин родится в маске. Он был так податлив лести, как пансионерка. Когда люди говорили ему, что он красивый мужчина, он верил им, соглашался с ними и думал, что свет вообще был искренним честным местом и что каждый человек был красивым мужчиной. Не имея сам никогда тайной мысли, он не заглядывал в мысли глубже слов и в других людях, но думал, что каждый высказывал свое настоящее мнение и оскорблял или угождал другим так же чистосердечно и прямо, как он сам.

Если бы он был порочным молодым человеком, он, без сомнения, совсем сделался бы дурным и попал бы в число воров. Но так как он был одарен натурою чистой и невинной, то самые большие сумасбродства его были не хуже сумасбродств взрослого школьника, который заблуждается вследствие избытка душевного жара.

Он лишился матери на первом году своего младенчества, а отец его умер за несколько времени до его совершеннолетия, так что некому было сдерживать его поступков; а в тридцатилетнем возрасте иметь возможность вспоминать безукоризненную юность, которая могла заразиться запахом гнусных сходбищ, значило что-нибудь. Не имел ли он причины гордиться этим?

Есть ли что-нибудь выше чистой и незапятнанной жизни — прекрасной картины, где никакая безобразная тень не выглядывает на заднем плане, — гладкой поэмы, которой ни одна кривая строчка не портит стиха, — благородной книги, где нет ни одной неприличной страницы, — простой истории, какую наши дети могут читать? Какое величие может быть выше? Какое благородство может быть возвышеннее? Когда вся нация, несколько времени тому назад, горевала в один голос; когда мы опустили наши сторы и закрыли от себя тусклый свет декабрьского дня и грустно слушали отдаленную ружейную пальбу; когда даже самые бедные забыли о своих ежедневных неприятностях, чтобы плакать об овдовевшей королеве и осиротевших детях в унылом дворце; когда грубые извозчики забыли ругать друг друга и обвязали крепом свои бичи, с грустью занимались своим делом, думая о великой горести в Виндзоре — слова, срывавшиеся с каждых губ, говорили о безукоризненном характере умершего, нежного мужа, попечительного отца, доброго господина, щедрого покровителя, воздержаного советника безукоризненного джентльмена.

Много лет прошло с тех пор, как Англия оплакивала другую королевскую особу, которую называли «джентльменом». Этот джентльмен давал постыдные оргии, преследовал несчастную иностранку, главный грех и главное несчастье которой заключались в том, что она была его жена; этот джентльмен допустил собеседника своих веселых пирушек, гения, который набросил поддельный блеск на печальную сатурналию порока, умереть в бедности и в отчаянии [4] Автор имеет в виду Георга IV и несчастную его супругу, Каролину брауншвейгскую, племянницу короля Георга III. Другой гений, о котором говорится, что он набросил поддельный блеск на печальную сатурналию, был дэнди Бруммель, франт своего времени, собутыльник, фаворит, соперник, враг и победитель Георга IV. Бруммель умер в крайней бедности. . Конечно, есть надежда, что мы переменились к лучшему в последние тридцать лет, если теперь приписываем новое значение этому простому титулу «джентльмена».

Я несколько горжусь обоими молодыми людьми, о которых я пишу, по той простой причине, что в истории их нет ни одного темного пятна. Может быть, мне не удастся заставить вас полюбить их; но я могу обещать, что вы не будете иметь причины стыдиться их. Тольбот Бёльстрод может оскорбить вас своей угрюмой гордостью; Джон Меллиш может, просто, произвести на вас впечатление не совсем изящного деревенского невежды, но никто из них никогда не оскорбит вас дурным словом или нечистой мыслью.

Обед у мистера Флойда был очень весел; а когда Джон Меллиш и Тольбот Бёльстрод ушли с Восточного Утеса в одиннадцать часов вечера, йоркширец сказал своему другу, что он никогда в жизни так не веселился. Однако на это уверение нельзя было положиться вполне; Джон имел привычку уверять в этом три раза в неделю; но он действительно был очень счастлив в обществе семейства банкира; и мало того, он уже готов был обожать Аврору Флойд без всяких дальнейших приготовлений.

Несколько веселых улыбок и блестящих взглядов, оживленного разговора о скачках и охоте, в соединении с полдюжиною рюмок превосходных вин Арчибальда Флойда, было совершенно достаточно для того, чтобы вскружить голову Джону Меллишу и заставить его разглагольствовать при лунном сиянии о достоинствах прелестной наследницы.

— Я, право, думаю, что я умру холостяком, Тольбот, — сказал он, — если эта девушка не пойдет за меня. Я знаю ее только полсутки, а уже по уши в нее влюблен. Отчего это случилось со мною, Бёльстрод? Я видел других девушек с черными глазами и волосами, и в лошадях она знает толк не больше наших йоркширских женщин; стало быть не то. А что же такое?

Он вдруг прислонился к фонарному столбу и свирепо посмотрел на своего друга, делая ему этот вопрос.

Тольбот молча скрежетал зубами.

Он думал, что бесполезно ему бороться со своей судьбой; очарование этой женщины производило тот же эффект и на других, как на него; пока он рассуждает со своей страстью и протестует против нее, какой-нибудь безмозглый малый, в роде этого Меллиша, вдруг завладеет добычей.

Он пожелал своему другу спокойной ночи на лестнице гостиницы Старого Корабля и прямо прошел в свою комнату, где сидел у окна, открытого в теплую ноябрьскую ночь, и глядел на море, освещенное луной. Он решился сделать Авроре Флойд предложение до двенадцати часов следующего дня.