Мэри Брэддон - Аврора Флойд

— Ни слова, ни одного слова, Аврора! — сказал он торопливо, — или, по крайней мере, только одно: этот человек… умер?

— Да.

Родные Авроры не замедлили раскричаться относительно перемены к худшему, которую произвели двенадцать месяцев, проведенные в Париже, в их молодой родственнице. Я боюсь, что репутация девиц Лепар значительно пострадала в кругу соседей Фельденского поместья, вследствие упадка красоты мисс Флойд. Кроме того, она была в печальном расположении духа, не имела аппетита, спала дурно, страдала нервами и истерикой, уже не интересовалась собаками и лошадьми — словом, совершенно изменилась. Мистрисс Александр Флойд уверяла, что от обращения этих жестоких француженок бедная Аврора исхудала как тень; она говорила, что девушка не привыкла учиться, а привыкла к открытому воздуху и движению и, без сомнения, тосковала в душной атмосфере классной.

Но Аврора имела одну из тех впечатлительных натур, которые быстро избавляются от всякого унылого влияния. В первых числах сентября Люси Флойд приехала в Фельденский замок и нашла свою прекрасную кузину почти совершенно оправившейся от тяжелой жизни парижского пансиона, но все еще неохотно разговаривавшую об этой школе. Она отвечала очень коротко на нетерпеливые вопросы Люси, сказала, что она ненавидит девиц Лепар и улицу Сен-Доминик и что даже самое воспоминание о Париже было ей неприятно. Подобно многим молодым девицам с черными глазами и волосами цвета вороного крыла, мисс Флойд умела хорошо ненавидеть, так что Люси удержалась от вопросов более подробных о том, что, очевидно было, так неприятно для ее кузины. Бедная Люси была немилосердно хорошо воспитана; она говорила на полдюжине языков, знала все естественные науки, прочитала Гиббона, Нибура и Арнольда с первой страницы до последней и смотрела на наследницу, как на большую невежду, так что спокойно приписала отвращение Авроры к Парижу ее отвращению к ученью, и перестала думать об этом. Всякие другие причины, производившие трепет ужаса мисс Флойд при ее парижских воспоминаниях, были выше проницательности простенькой Люси.

Пятнадцатого сентября был день рождения Авроры, и Арчибальд Флойд решил в девятнадцатую годовщину первого появления его дочери в свет, дать праздник, на котором его деревенские соседи и городские знакомые могли бы восхищаться его прелестной наследницей.

Мистрисс Александр приехала в Фельден распорядиться приготовлениями к балу. Она увезла Аврору и Люси в Лондон заказать ужин, нанять оркестр и выбрать платья и гирлянды для молодых девушек. Наследница банкира была как-то не на месте в магазине модистки, но она владела тем быстрым пониманием колорита и тем совершеннейшим вкусом форм, которые обнаруживает душу художника; и между тем, как кроткая Люси наделала бесконечных хлопот и перебрала бесчисленное множество картонок с цветами, прежде чем могла найти головной убор, гармонировавший с ее розовыми щеками и золотистыми волосами, Аврора, бросив быстрый взгляд, на яркий цветник из крашеного кембрика, выбрала ветку из ярких пунцовых ягод с висячими и переплетенными темно-зелеными листьями, точно будто только что сорванную с берега струящегося ручейка. Она наблюдала за нерешительностью Люси с полусострадательной, с полупрезрительной улыбкой.

«Посмотрите-ка на этого бедного нерешительного ребенка, — думала Аврора, — я знаю, что ей хотелось бы нацепить и желтых и розовых цветов на свои золотистые волосы. Неужели ты не знаешь, глупенькая Люси, что твоя красота такого рода, который не требует украшения? Несколько жемчужин, или незабудок, или венок из водяных лилий сделали бы тебя похожею на сильфиду; а, верно, тебе хочется нарядиться в желтый атлас и красные цветы».

От модистки поехали они к мистеру Гёнстеру на Беркелейский сквер и в его известном заведении мистрисс Александр заказала индеек и окороков, искусно приготовленных, и другие предметы высокого поварского искусства, в котором профессор Беркелейского сквера не имеет соперников.

Оттуда мистрисс Александр отправилась купить часы для одного из своих сыновей, только что вышедшего из Итона.

Аврора с утомлением лежала на подушках кареты, пока мистрисс Александр и Люси были у часового мастера. Надо заметить, что хотя к мисс Флойд отчасти возвратилась прежняя веселость характера, но иногда какой-то мрачный оттенок разливался по ее физиономии, когда она оставалась одна на несколько минут; это мрачное, задумчивое выражение было совершенно чуждо ее лицу. Эта тень упала на ее красоту теперь, когда она задумчиво глядела из открытого окна на проходящих. Мистрисс Александр Флойд долго выбирала свою покупку, и Аврора просидела с четверть часа, рассеянно смотря на проходящие фигуры в толпе, когда мужчина, торопливо проходивший мимо, увидал ее лицо в окне кареты и остановился как бы в сильном удивлении. Однако он пошел дальше; но прежде чем обогнул угол, опять остановился, простоял минуты три, почесывая затылок своей огромной рукою без перчатки, и потом медленно воротился к магазину часовщика, мистера Дента. Это был широкоплечий человек с белокурыми бакенбардами, в сюртуке и в пестром галстуке — курил огромную сигару, запах которой смешивался с весьма сильным запахом грога, недавно выпитого. Положение в обществе этого джентльмена обнаружилось гладкою головою пуделя, выглядывавшего из кармана его сюртука, и болонкою, которую он держал на руках. Это был последний человек между всеми находившимися на этой улице, который, по-видимому, мог бы говорить о чем-нибудь с мисс Авророй Флойд; однако он смело подошел к карете и, уткнувшись локтями в дверцу, кивнул ей головой с дружеской фамильярностью.

— Ну, как вы поживаете? — сказал он, даже не вынимая изо рта сигары.

После этого краткого приветствия он замолчал и медленно рассматривал своими карими большими глазами мисс Флойд и экипаж, в котором она сидела; он даже простер свою наблюдательность до того, что обратил особенное внимание на сафьяновую сумку, лежавшую на задней скамейке кареты, и спросил: «Нет ли чего-нибудь ценного в ридикюле старухи?»

Но Аврора не допустила его долго предаваться этому занятию; взглянув на него глазами, сверкавшими молнией женского бешенства, и с лицом, пылающим от негодования, она спросила его резким тоном, не нужно ли ему чего-нибудь сказать ей.

Многое ему надо было сообщить ей; но так как он сунул голову в окно кареты и заговорил шепотом, то слова его дошли до ушей одной Авроры. Когда он кончил шептать, он вынул из кармана грязную кожаную счетную книгу и коротенький, весь обгрызанный карандаш и написал две или три строчки на листке, который вырвал и подал Авроре.