Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Она поглядела на него несколько презрительно.

— Он выиграл осенью в Ливерпуле кубок, — сказала она.

Тольбот Бёльстрод снова задрожал; но чувство сострадания смешалось с его ужасом.

«Если бы у меня была сестра, — подумал он, — я послал бы ее поговорить с этой жалкой девушкой и образумить ее».

Аврора не сказала ничего более гусарскому капитану, но опять принялась смотреть в пустое пространство и вертела браслет вокруг своей прекрасной руки; браслет был бриллиантовый и стоил фунтов двести. Отец подарил ей его в этот день. Он отдал бы все свое состояние за искусное произведение бриллиантщиков Гёнта и Роскелля, если бы Аврора вздыхала по подобным вещицам. Взгляд мисс Флойд упал на блестящее украшение, и она смотрела на него долго и пристально, как-будто скорее рассчитывала ценность каменьев, чем любовалась изяществом работы.

Пока Тольбот наблюдал за нею с удивлением, состраданием и ужасом, какой-то молодой человек поспешно подошел к тому месту, где она сидела, и напомнил ей, что он ангажировал ее на начинающийся кадриль. Она поглядела на свои таблетки из слоновой кости с золотом и бирюзой и с каким-то утомлением, исполненным пренебрежения, встала и взяла его под руку; Тольбот следовал глазами за ее удаляющейся фигурой. Она была выше многих в этой толпе, и ее царственная головка не скоро скрылась из вида.

«Клеопатра с носом слишком маленьким для ее лица и с пристрастием к лошадям, — думал Тольбот Бёльстрод, размышляя об удалившейся богине. — Ей следовало бы носить с собою книжку для записывания пари вместо этих таблеток из слоновой кости. Как рассеянна была она во все время, пока сидела здесь! Наверное, она держала пари за Леджера и рассчитывала сколько она проиграла. Что будет делать с нею этот бедный старый банкир? Посадит ее в дом умалишенных, или выберет членом жокейского клуба? С ее черными глазами и пятьюдесятью тысячами она может быть предводительницей спортсментского света».

Позднее, когда листья на деревьях Бекингэмского леса трепетали в тот холодный час, который предшествует рассвету, Тольбот Бёльстрод вез своего друга из освещенного замка банкира. Он разговаривал об Авроре Флойд во все время этой продолжительной поездки. Он был безжалостен к ее сумасбродствам; он насмехался над нею, он бранил ее, он осуждал ее испорченный вкус. Он подстрекал Фрэнсиса Люиса Мольдона жениться на ней и желал ему счастья с подобной женой. Он объявлял, что если бы такая женщина была его сестрой, он застрелил бы ее, если бы она не переделала себя и не сожгла своей книги с закладами. Он сделался совершенно свирепым, говоря о преступлениях молодой девицы, и разговаривал о ней таким образом, как будто она сделала ему непростительную обиду своим пристрастием к скачкам до тех пор, пока, наконец, бедный и молодой корнет не расхорохорился и не сказал своему начальнику, что Аврора Флойд была очень веселая и добрая девушка и совершенная леди, и что если она желала знать, кто выиграл пари, то капитану Бёльстроду до этого не было никакого дела и не следовало так кричать об этом.

Пока эти двое мужчин ссорились из-за Авроры, она сидела в своей уборной и слушала болтовню Люси Флойд об этом бале.

— Никогда не было такого восхитительного вечера, — говорила эта молодая девушка. — А видели вы того-то и того-то и приметили ли вы капитана Бёльстрода, служившего во всю крымскую войну и хромавшего, сына сэра Джона Уальтера Рали Бёльстрода, владельца Бёльстродского замка близ Кемельфорда?

Аврора покачала головой с утомленным движением. Нет, она не приметила никого из этих людей. Ребяческая болтовня бедной Люси прекратилась на минуту.

— Вы устали, милая Аврора, — сказала она. — Какая я жестокая, так мучу вас!

Аврора обвилась руками вокруг шеи своей кузины и скрыла свое лицо на белом плечике Люси.

— Я устала, — сказала она, — очень, очень устала.

Она говорила с таким отчаянным унынием в тоне, что ее кроткая кузина испугалась ее слов.

— Разве вы несчастны, милая Аврора? — спросила она тревожно.

— Нет, нет — только устала. Ступайте, Люси. Спокойной ночи, спокойной ночи.

Она тихо вытолкнула кузину из комнаты, отказалась от услуг своей горничной и отпустила ее. Потом, как она ни устала, она перенесла свечу с туалета к письменному столу, стоявшему на другой стороне комнаты, взяла свой письменный ящик, отперла его и вынула из самого внутреннего уголка его запачканную бумажку, отданную ей за неделю перед тем, человеком, который старался продать ей собаку.

Бриллиантовый браслет, подарок Арчибальда Флойда дочери на день ее рождения, лежал в своем атласном и бархатном гнездышке, на туалете Авроры. Она взяла сафьянный футляр, поглядела на браслет несколько минут, а потом заперла крышку футляра.

«Слезы были на глазах моего отца, когда он застегивал этот браслет на руке моей, — сказала она, садясь опять за свой письменный стол. — Если бы он мог видеть меня теперь!»

Она завернула сафьянный футляр в лист бумаги, припечатала его в нескольких местах красным сургучом и простой печатью и адресовала таким образом:

«Мистеру Джозефу Грину, для передачи Д. К.

«В гостинице Белль, в Донкэстере».

Рано на следующее утро мисс Флойд отвезла свою тетку и кузину в Кройдон и, оставив их в лавке, где продавалась берлинская шерсть, отправилась одна на почту, где отдала свою драгоценную посылку.

Чрез два дня после праздника в честь дня рождения Авроры фаэтон Тольбота Бёльстрода опять катился по аллее Фельденского замка, опять капитан принес жертву на алтарь дружбы и отвез Фрэнсиса Мольдона из Виндзора в Бекингэм для того, чтобы молодой корнет мог справиться о здоровье дам в семействе мистера Флойда, что, по общепринятому обыкновению, считается необходимым после вечера, проведенного в беспрерывных вальсах и кадрилях.

Младший офицер был очень признателен за эту доброту, потому что Тольбот, хотя добрейший человек на свете, не очень любил жертвовать собою для удовольствия других. Капитану было бы гораздо приятнее провести день в своей комнате за теми учеными сочинениями, которые его товарищи-офицеры обозначали общим названием «тяжелого чтения».

Тольбот Бёльстрод был совершенно непостижим для своих товарищей. Его огромные фолианты, его футляры из полированного красного дерева с математическими инструментами скорее приличествовали бы оксфордскому студенту, чем офицеру, сражавшемуся и раненому при Инкермане. Молодые люди, завтракавшие у него, трепетали, читая заглавие огромных книг на полках, и отчаянно смотрели на угрюмые и угловатые фигуры гравюр дорафаэлевской эпохи. Они не смели даже предложить курить в этих священных комнатах и стыдились мокрых следов, оставляемых бутылками на футлярах красного дерева.