Мэри Брэддон - Аврора Флойд

— Подсматривать! — сведений! — воскликнула мистрисс Поуэлль, подняв свои бледные брови до самых крайних границ, дозволяемых природой. — Любезный мистер Меллиш, если я действительно один раз заметила в ответе на ваш собственный вопрос, что мистрисс Меллиш…

— О да, — ответил Джон, — я понимаю. Есть разные способы, по которым вы можете отправиться в Донкэстер из этого дома. Вы можете проехать чрез поле или вокруг Гарперской пустоши, но вы все-таки туда доедете. Я вообще предпочитаю большую дорогу. Может быть, это не самая кратчайшая, но зато самая прямая.

Углы тонкой нижней губы мистрисс Поуэлль опустились, когда Джон делал эти замечания; но она скоро оправилась и сказала мистеру Меллишу, что он так странно выражается, что его иногда трудно понять.

Но Джон сказал все, что хотел сказать, и твердо пошел вперед.

Джон прямо пошел в свою комнату посмотреть, не там ли его жена, но он нашел ружья лежащими на своих местах, а комнату пустою.

Горничная Авроры, щегольски одетая девушка, вышла из людской, откуда слышались бренчание ножей и вилок, показывающее, что там обедают, чтобы отвечать на нетерпеливые вопросы Джона. Она сказала ему, что мистрисс Меллиш жаловалась на головную боль и пошла в свою комнату прилечь. Джон отправился наверх и осторожно прошел по устланному ковром коридору, боясь, чтобы каждый шаг его не обеспокоил его жену.

Дверь ее уборной была полуоткрыта, Джон тихо отворил ее и вошел. Аврора лежала на диване в широкой белой блузе; черные волосы лежали на плечах ее змеистыми косами. Богу известно, сколько бессонных ночей провела мистрисс Меллиш, но в этот жаркий летний день она заснула тяжелым сном. Щеки ее горели лихорадочным румянцем и одна маленькая ручка лежала под головой, обвитая кучей ее великолепных волос.

Джон наклонился над Авророй с нежной улыбкой.

«Бедняжка, — думал он, — слава Богу, что она может спать, несмотря на печальные тайны, явившиеся между нами. Тольбот Бёльстрод оставил ее, потому что не мог вынести тоски, которую я выношу теперь. Какую причину имел он сомневаться в ней? какую причину, в сравнении с той, которую имел я две недели тому назад — намедни — сегодня? Однако — однако я полагаюсь на нее и буду полагаться до самого конца.

Он сел на низкое кресло возле дивана, на котором лежала его спящая жена, и смотрел на нее, думал о ней, может быть, молился за нее; чрез несколько времени он сам заснул, гармонируя своим храпеньем с правильным дыханием Авроры.

Он спал и храпел этот ужасный человек, в час своих неприятностей, и вел себя вообще совсем неприличным образом для героя. Но он не герой. Он здорового и крепкого сложения, с прекрасной, широкой грудью. Гораздо вероятнее, что он умрет от апоплексического удара, чем грациозно исчахнет от чахотки, или порвет кровяной сосуд в минуту сильного волнения. Он спит спокойно на теплом июльском воздухе, струящемся на него из открытого окна и успокаивающем его своим бальзамическим дуновением, и вполне наслаждается этим душевным и телесным отдохновением.

Однако даже в этом спокойном сне какая-то тень горьких воспоминаний, отогнанных от него сном, наполняет его грудь неопределенной болью, мучительной тягостью, которых отогнать нельзя.

Он спал, пока полдюжины разных часов в старом доме не объявила единогласно, что пять часов пополудни и он вдруг проснулся и увидал, что жена смотрит на него чрезвычайно пристально; ее черные глаза были наполнены какой-то торжественной мыслью, а на ее лице виднелась какая-то странная серьезность.

— Мой бедный Джон! — сказала она, склонив к нему свою прелестную головку и положив на его руку свой горячий лоб, — как ты, должно быть, устал, если заснул так крепко среди бела дня! Я проснулась уже около часа и все смотрела на тебя…

— Смотрела на меня, Лолли! — Зачем?

— И думала, как ты добр ко мне! О, Джон, Джон! что могу я сделать — что могу я сделать для тебя, чтобы загладить все…

— Будь счастлива, Аврора, — сказал он хриплым голосом, — будь счастлива и… отошли отсюда этого человека.

— Он уедет, Джон, уедет скоро, милый — сегодня вечером.

— Как! Так ты писала ему затем, чтобы отказать ему? — спросил мистер Меллиш.

— Ты знаешь, что я к нему писала?

— Да, душа моя, ты ему писала затем, чтобы отказать ему — скажи: да, Аврора. Заплати ему сколько хочешь, чтобы он сохранил тайну, узнанную им, но отошли его отсюда, Лолли, отошли. Вид его ненавистен мне, отошли его, Аврора, или я должен сделать это сам.

Он встал в сильном волнении, но Аврора тихо взяла его за руку.

— Предоставь все мне, — сказала она спокойно: — поверь, я поступлю к лучшему; к лучшему, по крайней мере, если ты не можешь меня лишиться; ведь ты не можешь лишиться меня, Джон?

— Лишиться тебя! Боже мой, Аврора! Зачем ты говоришь мне подобные вещи? Я не хочу тебя лишиться — слышишь ли, Лолли? Я не хочу. Я последую за тобою на самый дальний край вселенной, и горе тем, кто станет между нами!

Его сжатые зубы, свирепый блеск в глазах придавали его словам такую выразительность, какую мое перо никак не может придать, если бы я употребила всевозможные эпитеты.

Аврора встала с дивана и, свернув волосы густою массою на затылке, села у окна и подняла венецианскую штору.

— Эти люди обедают здесь сегодня, Джон? — спросила она небрежно.

— Лофтгаузы и полковник Мэддисон? Да, душа моя, и уже шестой час. Ты, кажется, еще не пила твой чай? Не позвонить ли, чтобы тебе подали?

— Да, дружок, и ты напейся со мною, если хочешь.

Я боюсь, что в глубине своего сердца мистер Меллиш не очень-то долюбливал напиток, которым жена потчивала его, но он готов был наесться Бог знает чего, если бы жена его угощала.

Мистрисс Поуэлль услыхала бренчанье чашек и ложек, проходя мимо двери в свою комнату, и ужасно была взбешена при мысли, что любовь и согласие царствовали в комнате, где муж и жена сидели за чаем.

Аврора вышла в гостиную через час после этого, в великолепном шелковом платье с множеством черных кружевных воланов, с диадемою из волос на голове, прикрепленной тремя бриллиантовыми звездами, которые Джон купил для нее в Париже, и которые так искусно были прикреплены, что дрожали при каждом движении ее прелестной головы. Вы, может быть, скажете, что она нарядилась слишком великолепно для приема старого индийского офицера и провинциального пастора с женой; но если она любила великолепные наряды более простых, то это не из щегольства, а скорее из внутренней любви к блеску и пышности, которая составляла часть ее широкой натуры. Ее научили думать о себе как о мисс Флойд, дочери банкира, научили также тратить деньги, как обязанность к обществу.