Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Арчибальд Флойд провел с детьми спокойный день, разговаривали немного, потому что Аврора очень утомилась от дороги и от душевных волнений. Ее жизнь была исполнена волнения и ужаса с того самого дня, как она узнала из письма Джона Пастерна к мистеру Меллишу о существовании ее первого мужа?

Она проспала большую часть дня на диване, а Джон Меллиш сидел возле нее и наблюдал за нею. Она спала, между тем как колокола бекингэмской церкви звали прихожан к вечерне и между тем, как отец ее стоял на коленях в церкви и молился за спокойствие своей возлюбленной дочери. Богу известно, как горячо старик молился об этом? Те, которые смотрели на него, когда он сидел и благоговейно слушал проповедь, не знали, сколько огорчений было примешано к благоденствию его жизни. На него почтительно указывали посторонние, как на человека, подпись которого на клочке бумаги могла превратить этот клочок в неисчислимую сумму денег, и который, однако, был прост как ребенок, прибавляли восхищавшиеся им прихожане, когда банкир выходил из церкви и пожимал руки направо и налево.

Банкир мог превратить клочок бумаги в несметную сумму денег, но эти деньги не могли спасти жизнь черноглазой женщины, которую он любил так горячо, не могли избавить от огорчения обожаемую им дочь. Не было ли, напротив, всемогущее богатство первою причиною несчастья его дочери, потому что оно бросило ее молодую, неопытную, доверчивую, как добычу в корыстолюбивые руки дурного человека, который гнался только за ее деньгами.

Припоминая все это, не мудрено, что Арчибальд с боязнью и кротостью носил тяжесть своего богатства, зная, что он более ничего, как слабый старик, доступный страданиям, горестям и в зависимости от милосердия той Десницы, которая одна может миловать или огорчать.

Аврора проснулась, когда отец ее был еще в церкви. Она проснулась и увидела, что муж сидит возле нее; воскресные газеты лежат, забытые на его коленях, а его честные глаза устремлены на любимое им лицо.

— Мой милый Джон, — сказала Аврора, поднимая голову с подушки и протягивая руку Меллишу, — мой милый Джон, как мы счастливы теперь! Неужели что-нибудь опять нарушит наше счастье, мой милый? Неужели небо будет так жестоко, что опять опечалит нас?

Дочь банкира, при необыкновенной жизненности своей натуры, возмущалась против горя, как чуждой и неестественной доли в ее жизни. Она требовала счастья почти как права, удивлялась своим огорчениям и почти не могла понять, зачем она страдает таким образом. Есть натуры, выносящие страдания с терпеливой кротостью, признавая справедливость, по которой они страдают; но Аврора никогда этого не делала. Ее веселая душа возмущалась против горя, и она почувствовала невыразимое облегчение, освободившись от уз, столь ненавистных для нее.

Джон Меллиш очень серьезно думал об этом. Он не мог забыть ночь убийства — ту ночь, когда он сидел один в комнате жены и размышлял о своих недостатках.

— Как ты думаешь, заслуживаем ли мы быть счастливыми, Лолли? — сказал он вдруг. — Не перетолковывай слов моих в другую сторону, мой ангел; я знаю, что ты добрейшее и прекраснейшее существо — нежна, великодушна и справедлива; но как ты думаешь, довольно ли серьезно смотрим мы на жизнь, милая Лолли? Я иногда боюсь, что мы слишком похожи на беззаботных детей в этой хорошенькой аллегории, которые играли между цветами на гладкой траве в прекрасном саду до тех пор, пока было уже слишком поздно предпринимать длинный путь по темной дороге, которая привела бы их в рай. Что нам делать, душа моя, чтобы заслужить благодеяния, которыми осыпал нас Господь, дав нам молодость, любовь и богатство? Что нам делать, моя милая? Я не намерен превратить Меллишский Парк в богадельню, не желаю также уничтожить мои конюшни, но я желаю сделать что-нибудь, Лолли, чтобы доказать мою признательность Провидению. Не выстроить ли нам несколько школ, или церковь, или богадельню, или что-нибудь в этом роде? Лофтгауз будет уговаривать меня сделать разрисованное окно в меллишской церкви и новую кафедру; но я не вижу, чтобы разрисованные окна и кафедра могли сделать большую пользу вообще. Я хочу сделать что-нибудь, Аврора, чтобы доказать мою признательность Провидению, подарившему мне в жены добрейшую и прелестнейшую женщину.

Дочь банкира улыбнулась почти грустно своему преданному мужу.

— Разве я доставила тебе такое счастье, Джон, что ты хочешь быть признательным за меня? Разве я не навлекла на тебя более горя, чем счастья, мой милый бедняжка?

— Нет! — закричал мистер Меллиш. — Горесть, которую ты навлекла на меня, ничего в сравнении с счастьем, которое доставляет мне твоя любовь. Моя милая Аврора, сидеть возле тебя сегодня и слышать от тебя, как ты любишь меня, этого счастья довольно, чтобы перевесить все душевные неприятности, какие имел я после того, как этот человек умер в Меллише.

Я надеюсь, что моему бедному Джону Меллишу простят, что он говорил много глупостей своей любимой жене. Он влюбился в нее с первой минуты, как ее увидел, и до сих пор был в нее влюблен.

Арчибальд Флойд воротился из церкви и нашел своих детей, сидящих рядом у широкого окна, поджидающих его возвращения и перешептывающихся, как влюбленные.

Отобедали очень приятно; несколько после сумерек фаэтон был подан к крыльцу, и Аврора поцеловала отца, прощаясь с ним.

— Вы приедете в Лондон и будете на нашей свадьбе, сэр, — шепнул Джон, пожимая руку тестю. — Тольбот Бёльстрод устроил все это. Мы будем венчаться в какой-нибудь маленькой церкви в Сити. Никто об этом не будет знать, и мы воротимся с Авророй в Меллиш самым тихим образом. Только Лофтгауз и Гэйуард знают о брачном свидетельстве и они…

Джон Меллиш вдруг остановился. Он вспомнил колкость мистрисс Поуэлль, которую она сказала ему на прощанье. Она знала тайну. Но каким образом она ее узнала? Невозможно, чтобы Лофтгауз или Гэйуард могли сказать ей: они оба были люди благородные и обещали молчать.

Арчибальд Флойд не заметил замешательства своего зятя, и фаэтон уехал, а старик остался на террасе и смотрел вслед дочери.

«Я должен запереть этот дом, — думал он, — и кончить мою жизнь в Меллише. Я не могу выносить этих разлук; я не могу выносить этой неизвестности. К чему мне жить одному в этом печальном величии? Я запру этот дом и попрошу у моей дочери дать мне спокойный уголок в ее йоркширском доме и могилу на приходском кладбище.

Привратник вышел из своего спокойного готического домика отворить железные ворота для фаэтона, но Джон остановил своих лошадей, потому что увидел, что привратник хочет говорить с ним.

— Что такое, Форбис? — спросил он.

— Ничего особенного, сэр, — отвечал тот, — может быть, мне и не надо бы вас беспокоить, но не ожидали ли вы кого-нибудь сегодня, сэр?