Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Аврора встала очень рано в это спокойное воскресное утро. Несколько часов лихорадочного сна не очень успокоило ее. Она стояла, прислонившись своею утомленной головой к окну, и уныло смотрела на пустую лондонскую улицу. Она смотрела на печальное начало новой жизни, на неизвестность неведомого будущего. Все безделушки, относившиеся к туалету, в чужой комнате, были вдвойне неприятны ей. Люси сама принесла для бедной путешественницы, которая не привезла с собой никакой поклажи, все принадлежности туалета и убрала все сама собственными руками. Но всякая безделица, до которой Аврора дотрагивалась в комнате своей кузины, напоминала ей какую-нибудь дорогую игрушку, выбранную для нее мужем. Она поехала в белой утренней блузе, которая порядочно измялась в дороге; а так как два платья Люси, взятые вместе, не годились бы для ее величественной кузины, то мистрисс Меллиш должна была довольствоваться своей измятой кисеей. Что за беда? Любящие глаза, замечавшие каждую ленточку, каждый кусочек кружев, каждую складку в ее платье, может быть, никогда не взглянут на нее. Она небрежно скрутила свои волосы и кончила свой туалет, когда Люси пришла узнать с нежным беспокойством, как она спала.

«Я последую решению Тольбота», — повторяла Аврора себе беспрестанно. — Если он скажет, что для Джона лучше, если мы расстанемся, я уеду от него навсегда. Я попрошу моего отца увезти меня далеко, и мой бедный, милый Джон не узнает даже, куда я уехала».

Она считала Тольбота Бёльстрода благоразумным судьей и хотела покориться его приговору. Может быть, она делала это потому, что ее сердце беспрестанно повторяло ей: Воротись к человеку, который тебя любит. Воротись, воротись! Ты не можешь сделать ему более горькой обиды, как бросить его. Никакое несчастье не может сравняться для него с несчастьем лишиться тебя. Воротись, воротись!»

Но этого эгоистического советника не следовало слушать. Как горько эта бедная женщина, устарелая опытностью и горем, помнила эгоистический грех своего сумасбродного замужества! Она не хотела пожертвовать безумной мечтой пансионерки; она не послушалась отца, который семнадцать лет окружал ее терпеливой любовью и преданностью: и она считала все свое несчастье гибельным следствием этого греха. Конечно, такого урока нельзя было оставить без внимания! Конечно, он был довольно силен для того, чтобы научить ее жертвовать собой! Эта-то мысль укрепила ее против внушения ее любви. Для этого-то выбрала она Тольбота Бёльстрода посредником своей будущности.

Если бы она была католичкой, она обратилась бы к духовнику за помощью и утешением; но, будучи другой веры, она обратилась к человеку, которого уважала более других и который, будучи сам мужем, мог, как она думала, понять ее обязанность к мужу.

Она сошла вниз с Люси в маленькую уютную комнатку, отворявшуюся в крошечную оранжерею. Мистер и мистрисс Бёльстрод имели привычку пить утром чай в этой маленькой комнатке. Люси любила сидеть напротив своего мужа за маленьким круглым столиком и наливать ему чай из своего хорошенького сервиза. Она знала, сколько сахару мистер Бёльстрод любил класть в свой чай. Она наливала сливок в его чашку так старательно, как будто приготовляла лекарство. Он пил этот простой напиток из чашки севрского фарфора, стоивший семь гиней и сделанной нарочно для мадам Дюбарри — как сказал Тольботу купец. (Если бы покупщица его была дама, то, я боюсь, он сказал бы, что этот фарфор принадлежал Марии Антуанете).

Мистрисс Бёльстрод любила прислуживать своему мужу. Она выбирала лучшую начинку страсбургского пирога для него, намазывала маслом его хлеб, она ухаживала за ним, лелеяла его, как умеют это делать подобные ей женщины с своими кумирами. Но в это утро она должна была утешать свою кузину; она усадила Аврору в широкое, спокойное кресло на пороге оранжереи и сама села у ее ног.

— Моя бедная, бледная душечка! — сказала она нежно. — Что я могу сделать, чтобы возвратить румянец на ваши щеки?

— Любите меня и жалейте обо мне, милая Люси, — серьезно отвечала Аврора, — но не делайте мне никаких вопросов.

Обе женщины сидели таким образом несколько времени; прекрасная головка Авроры склонилась к прелестному личику Люси, которая сжимала обе ее руки. Они говорили очень мало и то о посторонних предметах, или о счастьи Люси и о парламентской карьере Тольбота.

Часы на камине пробили три четверти восьмого — эти не светские люди вставали очень рано — и через минуту мистрисс Бёльстрод услыхала шаги своего мужа на лестнице. Он имел привычку иногда ходить гулять в Зеленый Парк, так что Люси не обратила внимания на его ранний выход.

— Тольбот пришел, — сказала мистрисс Бёльстрод, — я могу налить чай, Аврора. Но послушайте, душа моя, кажется, с ним кто-то есть.

Не нужно было заставлять Аврору слушать; она вскочила с своего кресла и стояла прямо и неподвижно, дыша прерывисто и смотря на дверь. Кроме шагов Тольбота Бёльстрода, слышались другие шаги — быстрые и тяжелые шаги, которые она знала так хорошо.

Дверь отворилась и Тольбот вошел в комнату с гостем, который оттолкнул своего хозяина с весьма небольшим вниманием к законам цивилизованного общества и чуть было не опрокинул мистера Бёльстрода на позолоченную корзинку с цветами. Но Джон Меллиш не имел никакого намерения поступить невежливо или грубо. Он оттолкнул своего друга только как оттолкнул бы, или старался оттолкнуть, полк солдат с уставленными шпагами, или бурный океан, или какое-нибудь другое препятствие, находившееся между ним и Авророй.

Он держал ее в своих объятиях прежде чем она успела даже произнести его имя, и через минуту она рыдала на его груди.

— Мой ангел! моя дорогая! моя Аврора! — кричал Джон, гладя ее черные волосы своей широкой рукой, благословляя ее и плача над нею. — Как ты могла это сделать? Как ты могла так меня обидеть? Моя драгоценная любимица! неужели ты не научилась лучше знать меня во все время нашей счастливой супружеской жизни?

— Я приехала просить совета у Тольбота, Джон, — сказала Аврора серьезно, — и намерена последовать ему, как бы жесток ни показался он мне.

Мистер Бёльстрод улыбнулся, смотря на этих двух сумасбродных людей. Ему была очень приятна его роль в этой маленькой семейной драме и он смотрел на них с высоким сознанием того, что он был виновником всего этого счастья, потому что они были счастливы. Поэт сказал: бывают минуты — очень редкие, очень драгоценные, очень короткие — которые имеют совершенную полноту радости, ничего не заимствуя от прошлого и ничего не требуя от будущего». Если бы Джон и Аврора знали, что вся ширина Европы разлучит их во всю остальную жизнь, она тем не менее плакали бы радостными слезами при чистом блаженстве этого свидания.