Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга первая

Жюли покраснела, ее трясло, как в лихорадке. Ив понял, что ему стоит только протянуть руку, чтобы сорвать плод, который прежде времени созрел, разогретый его словесным пылом, но легкий шум заставил его повернуть голову, и он увидел, как по лестнице величаво, словно королева, спускается Мари…

Он поспешно выпустил из рук Жюли, принял надлежащую позу, зажал в ладони край своей широкополой шляпы и, согнувшись почти до пола, глубоким, почтительным поклоном приветствовал хозяйку дома.

— Господин Лефор, — обратилась к нему Мари. — В чем дело, неужели и вправду происходит что-то очень важное, что не терпело бы никаких отлагательств?

Лефор величественным жестом надел шляпу, сунул за поясной ремень большой палец, а другую руку положил на эфес шпаги.

— Мадам, на острове стало слишком много разговоров! — только и произнес он, закрыв глаза и с таким видом, будто хотел показать, что лучше постараться понимать его с полуслова.

— Разговоров? — переспросила Мари. — Разговоров… Каких разговоров? О чем? И кто их ведет?

Лефор тяжело вздохнул.

— Да, мадам, именно разговоров! — повторил он. — Или, если уж прямо говорить, здесь запахло заговором, запахло предательством! Пастуха нет, и овцы вообразили себя волками… С той только разницей, что этим так называемым волкам пришла охота побрыкаться, как дурным ослам!

Мари прошла в приемную и жестом предложила гостю сесть.

— Господин Лефор, — проговорила юная дама, — я была бы счастлива, если бы вы соблаговолили выражаться ясно и без обиняков… Должна признаться, я ничего не понимаю в ваших метафорах.

— О мадам, — скромно возразил Лефор, — я выучился грамоте и всему прочему у добрых капитанов, которые всегда держали под рукой все свои доспехи! Пират Барракуда, который никогда не обнажал правой рукою шпаги, не осенив себя прежде той же рукою крестным знамением, помнится, говаривал, а ведь он обучился читать по Священному Писанию…

— Сударь, — прервала его Мари, — прошу вас! Покороче! Я очень утомлена, ведь Жюли уже говорила вам об этом…

— Так я как раз и подхожу к самой сути дела, мадам, — продолжил Лефор, нимало не смутившись и ничуть не ускоряя потока словоизлияний. — Значит, Барракуда, помнится, говаривал, что жаба, которая хочет одеться в перья, непременно кончит тем, что подохнет… Но он еще добавлял при этом, что в природе всякое случается, и если в один прекрасный день жабе все-таки удастся наподобие птицы облачиться в перья, что ж, стало быть, этой самой жабе удалось бы изменить природу и вообще весь мир!

— И что же из этого следует?

— Что же из этого следует, мадам?! Да все дело-то как раз в том, что сейчас на Мартинике найдется десять, двадцать, а может, и все тридцать жаб, которые растят себе перья!.. Они хотят завладеть и павлином, и лебедем, и вороной, и сойкой… Раз орла здесь нет, им пришла охота поставить на хищного ястреба! И тот, кому удастся занять его место, взять в свои руки его власть, завладеть его гнездом, тот и останется в выигрыше!

— Но почему, сударь, — холодно поинтересовалась Мари, — вы пришли сюда, чтобы рассказать об этом именно мне?

— Вот те раз!.. — с едва заметным смущением заметил Лефор. — Мне казалось, что вы были для генерала… как бы сказать… вроде как сестра… И все, что касается его, не может оставить равнодушным и ваше сердце тоже…

Мари бросила на него пристальный взгляд, которого он, судя по всему, Даже не заметил.

— Мне также непонятен и интерес, который вы проявляете к генералу, — проговорила она. — Хотя, конечно, с тех пор как он в плену, я получила немало доказательств доброго отношения.

— Как если бы вы были ему сестрой, не так ли? — вставил он.

— Да, сударь, вы правы, именно как если бы я была ему сестрой. Однако, должна признаться, вы были последним человеком, от которого я ждала подобных знаков верности! Что-то мне ни разу не доводилось слышать от него, будто он питает к вам хоть малейшее дружеское расположение…

— Мадам, — медленно, с расстановкой заявил Ив, — вы совершенно правы, генерал действительно никогда не говорил мне, будто питает ко мне дружеские чувства. Мы узнали друг друга на палубе одного корабля в день абордажа, ступни в соли и по колено в крови. И познакомились самым любезным манером, каким только могут познакомиться двое мужчин. Поскольку у обоих у нас в руках были шпаги, я воспользовался его минутной рассеянностью и всадил ему в плечо несколько дюймов железа, которое даже нынче, мадам, слово Лефора, причиняет мне больше боли, чем я доставил в тот день ему… С тех пор раз десять, да нет, что я, раз сто он уже мог бы меня повесить! Но он так никогда этого и не сделал… И вот теперь я спрашиваю вас, к кому же нынче питать дружеское расположение, если не к человеку, который не приказал вас повесить, когда на этих островах вашему наилучшему товарищу потребуется меньше времени, чтобы отправить вас к праотцам, чем аббату Анто перебрать одну бусину на своих четках!

Мари некоторое время просидела, не произнеся ни единого слова. Никогда не испытывала она к Лефору ни малейшей симпатии, а сейчас еще меньше, чем когда бы то ни было прежде, и она никак не могла взять в толк, почему Жак прощал ему столько проступков. Кроме того, она опасалась, как бы он не попытался заманить ее в ловушку, ведь с такой физиономией, думала она, просто невозможно быть порядочным человеком, это коварный обманщик, лицемер, плут.

— Вам следовало бы, — проговорила она, — рассказать обо всем этом Лапьерьеру, ведь это он в отсутствие генерала исполняет обязанности командующего и губернатора острова. Не сомневаюсь, он смог бы сделать из этого должные выводы.

— Ах, мадам, — произнес Ив с большим достоинством, — генерал и я, мы ведь с ним, я уже вам сказал, как два пальца на одной руке, с той разницей, что я тот палец, который уже давно можно было бы взять и отрубить… Но полноте, ведь и отрубленный палец тоже можно любить! Уж во всяком случае, пожалеть!.. И я вам уже сказал, почему наша дружба настоящая: потому что она родилась с удара клинком… Как говаривал Барракуда, этот старый плутоватый пират — да возьмет Сатана его душу! — есть только два пути к сердцу мужчины: бутылка и клинок! И мой клинок, мадам, прикоснувшись к плечу генерала, добрался до самого сердца!

Мари не могла сдержать смеха.

— Но позвольте, — возразила она, — ведь мы же говорили о Лапьерьере!

— А что о нем говорить?! — с величайшим презрением произнес Лефор. — Подумаешь, Лапьерьер! Матрос с гальюна, который держит нос по ветру, чтобы выстрелить куда надо, когда корабль пойдет ко дну! Вот уж кто бы меня повесил, что я бы и пикнуть не успел! Летучая мышь, которая воображает, будто у нее орлиный взор в самый полдень, когда она вообще ничего не видит! Попугай, который принимает себя за соловья! Черт меня побери! Это я вам говорю, а уж кто-кто, а Лефор видит людей насквозь, и нет такого человека, который мог бы уличить его во лжи! Ха, Лапьерьер! Ничего себе замену нашел себе генерал! Уж скажите лучше — канделябр, который напялил на себя платье генерала! Этот человек как вода. Вам кажется, будто вы набрали полную ладонь, а в ней не остается даже капли, чтобы напоить пташку! Послушайте, мадам, — как-то напыщенно продолжил он, — я пришел, чтобы предостеречь вас против переворота, который уже начинает подавать голос. Завтра вы можете проснуться на пороховой бочке! И будет уже слишком поздно посылать за Лефором! И даже слишком поздно, чтобы пожалеть о нем… И тогда вы обратитесь к этому разбойнику Бофору, а Бофор свернет вам шею как курице и засунет ее под крыло! Все эти Рифа, все эти Жасбюрьянды, все эти господа де Ламарши, семейство Франше вместе с семейством Ривьер Лебайе и сотня других, все они мигом забудут вкус бульона, которым вы их здесь с милыми улыбочками потчевали, подожгут ваш замок, разграбят ваше добро, а вас, ничтоже сумняшеся, возьмут да и прирежут! И что же найдет тогда здесь по возвращении наш добрый генерал? Лапьерьера, который будет ронять слезы на свои карнавальные генеральские галуны, господина де Бофора, который будет хозяйничать в этом доме, и труп своего друга Лефора, который будет болтаться на веревке только за то, что один защищал его против всех! Мадам, я взываю к вам: здесь готовится предательство! Вероломнейшее из предательств!