Фрэнсис Шервуд - Ночь печали

Кортес ходил взад-вперед по комнате, а его спутники придвинулись к нему поближе. Малинцин, понимавшая далеко не все слова, чувствовала, что происходит нечто важное. По кругу передавали стеклянный графин с бренди, бывший не только свидетельством товарищества, но и залогом круговой поруки.

— У меня есть план, — сказал Кортес, поднимая палец вверх. — Мы можем использовать сборщиков податей.

— И накликать на себя гнев Моктецумы? — встрял Куинтаваль. — А как же шпионы, о которых сказал нам Аду, Кортес?

— Но ты же не боишься каких-то жалких дикарей, спрятавшихся в кустах, Куинтаваль?

— Боюсь, Кортес. Моя жизнь дороже золота.

— Ты жалкий трус, Куинтаваль. Ты не мужчина, ты не один из нас.

Франсиско поперхнулся и, прикрыв рот, сделал вид, что закашлялся.

— Вы что, думаете, я не знаю, что делаю, друзья мои? — Кортес расправил плечи, ведь тот, кто знает, что делает, никогда не сутулится. — У нас есть враги. Вы что, не понимаете?

На данный момент наиболее серьезными врагами их группы, по мнению Нуньеса, были москиты и, конечно же, жаркое солнце. Ботелло в какой-то степени сумел справиться с москитами, сделав из трав и жира мазь. Кроме того, Ботелло советовал всем покрывать обнаженную кожу грязью, чтобы она не обгорала на солнце. Нуньес был рад тому, что может тут соблюдать шаббат, так как солдаты долго не ложились спать и поздно вставали утром. Ему пришлось покинуть Испанию и отправиться в Вест-Индию, потому что новые правители, Изабелла и Фердинанд, издали указ об изгнании из страны евреев. С Гаити он уехал из-за жестокости и чванливости жителей этого острова — жить там было не легче, чем в Испании. Да и здесь атмосфера становилась не очень-то дружелюбной. А ведь ему уже исполнилось сорок пять, он был стар.

— Это Рубикон, — тихо сказал Агильяр.

— Говори громче.

— Это Рубикон, — повторил Агильяр.

— Может быть. — Кортесу польстил намек на Юлия Цезаря. — Там есть золото, есть и империя. Чем больше мавров, тем больше трофеев. Агильяр, скажи толстому касику, что мы зайдем к нему.

Когда все остальные отправились к себе на циновки, а часовые уже были выставлены, Малинцин, Агильяр и Кортес вошли в покои касика. Касик лежал в своем гамаке с мокрой тряпкой на лбу. Красивая молодая женщина массировала ему ноги, а лучшие воины стояли вокруг него, размахивая опахалами. У касика ужасно болела голова.

— Конец наших дней близок, Кетцалькоатль, — сказал он Кортесу при помощи двух переводчиков. — Когда-то мы были великим народом.

— Не говори этого, дорогой касик, — перевела Кортеса Малинцин. — Ваш народ по-прежнему велик и таким и останется.

— Очевидно, боги сердятся на нас. Кетцалькоатль, ты тоже сердишься?

— Нет, почтенный касик. Но вы должны убрать своих идолов, прекратить жертвоприношения и очистить свои храмы от крови. Вам нужна защита нашего Бога. Нашего величайшего Бога. Он силен. — Малинцин было противно произносить эти слова, и потому она говорила очень тихо.

— Но вашего молодого бога подвергли пыткам, — возразил касик. — Как ваши боги защитят нас? А ты, Кетцалькоатль? Что сделаешь ты?

— Нет, нет. — Кортес беспомощно оглянулся. — Объясни ему, Агильяр. Объясни Малинцин.

— Наш молодой Бог после смерти вознесся на небеса, — сказал Агильяр. — Он присоединился к своему Отцу, сильнейшему из всех богов. Он всемогущ.

Малинцин перевела это в великом смятении, ожидая, что земля дрогнет под ее ногами.

— Но он позволил своему сыну умереть.

— Потому что Он так любил нас. — Малинцин говорила монотонно, переводя лишь слова, не понимая, о чем говорит Кортес.

— Что? — удивился толстый касик.

— Кетцалькоатль, — сказала Малинцин, надеясь, что не врет, — я имею в виду старого Кетцалькоатля… Боги наказали его за то, что он создал людей, подарил им ремесла и земледелие, касик.

— Боги, — вздохнул касик. — Что им нужно, хотел бы я знать.

Агильяр сообщил Кортесу, что ему следует сменить тему разговора, и тот кивнул.

— У нас не хватает средств, чтобы выплатить дань сборщикам податей, — продолжил касик. — И я уже не говорю о девушках для жертвоприношения.

— У касика не хватает еды, — сказал Кортесу Агильяр.

— Мы благодарны вам за гостеприимство. Вы наши братья, hermanos [35] Братья ( исп .). . — Кортесу хотелось приобнять касика, и он сделал бы это, если бы объятия помогли касику утешиться. — Скажи ему, чтобы он не терял надежды, — велел Кортес. — Он должен посадить сборщиков податей в тюрьму и показать Моктецуме, что отважные люди могут сопротивляться.

— Но ведь тогда тысячи мешика окружат наш город и убьют нас всех, Кетцалькоатль.

— Мы с помощью нашего могущественного Бога Отца защитим вас. Именно так я, Кетцалькоатль… — Кортес запнулся. — Мы поможем вам. Стратегией и солдатами.

— Но вас так мало…

— Придет и больше.

— С небес?

— А главное — у нас есть громовые палки, летающие шары, огромные лошади, мечи, что острее всех ваших ножей, собаки-людоеды.

— Да, — признал касик.

Агильяр спросил у Кортеса: правда ли, что сюда приплывут испанцы?

— Возможно. Это известно лишь Богу. — Кортес оттащил Агильяра в сторону.

— Агильяр, ты не заметил, что она уже немного понимает испанский? Нужно быть осторожнее в разговорах.

— Но ведь вы доверяете ей, команданте? — Агильяр пребывал в хорошем настроении. Если приплывет еще хотя бы один корабль, он сможет вернуться в Испанию. Quizás [36] Может быть ( исп. ). .

— Мы всегда будем на твоей стороне, великий касик. — Кортес покосился на Малинцин, и этот взгляд согрел ее, словно пульке, которую она однажды попробовала на похоронах.

Такой взгляд Кортеса убедил ее в том, что он считает ее своей женой. Малинцин почувствовала гордость.

— Мы клянемся тебе, касик. — Кортес прижал руку к сердцу, на мгновение забыв о местных обычаях, связанных с этим органом.

Он взглянул на донью Марину, подумав: «Она охвачена страстью, она моя рабыня на циновке, и не только».

— Донья Марина, ты понимаешь меня, когда я говорю на испанском? — спросил он, чувствуя, как язык разбухает у него во рту от возбуждения.

— Иногда, — сказала она. — Quizás.

— ¿Puedes leer mi mente? Ты можешь читать мои мысли?

— No solo puedo leer su mente, también el corazón. Не только твои мысли, но и твое сердце. — Она чувствовала свою силу в этот момент.

Когда она пользовалась словами, чтобы выразить свои мысли, ей казалось, будто она изменяет мир по своему желанию и власть мира над ней становится меньше. Когда она говорила «мне страшно», она словно оборачивала в слова это чувство и от этого боялась меньше. Называя страх на трех языках, она будто побеждала этот страх. Страх по-испански — «miedo». Отсутствие отваги на языке науатль — «мауи». Ужас на языке майя — «саахил». Как рабыня, она была вынуждена молчать, и, хотя это позволяло ей выжить, Малинцин чувствовала, что молчание является частью ее рабства. Говори, будь услышанной, Малинцин.