Джулия Баксбаум - Ненависть

— Выходит, ничего не изменилось, — вздыхает она. — Я думала, что мы, женщины, уже прошли через это.

— Да, я тоже. — Мы с ней заглядываем в ломбард, антикварный магазин, аптеку «Райт эйд». Никто здесь не видел дедушку Джека. Где же он, черт побери, может быть?

Рут все время побуждает меня говорить, и я объясняю ей, почему я не хочу жаловаться на Карла в фирму. К моему удивлению, она понимает меня. Джесс, например, не может, до нее не доходит, что это повлечет за собой унижения и, возможно, крах моей карьеры. Джесс считает, что молчание в данном случае — акт малодушия, и, наверное, она права.

— Я думаю, тебе нужно самостоятельно решить, стоит ли тут бороться. Ты сама выбираешь свои сражения в этой жизни, — говорит Рут. — Ты просто должна определиться, чего ты хочешь.

— Я сама не знаю, чего хочу. — «За исключением того, чтобы найти дедушку Джека. Прямо сейчас я хочу только этого».

— Ты еще поймешь. Знаешь, я думаю, что в мое время все было в какой-то степени проще. Мне приходилось вступать в любую схватку. Не существовало другого выбора, для меня, по крайней мере. Ваше поколение, ребята, в какой-то степени похмельное.

— Похмельное поколение? — Я смотрю на свое мятое бальное платье и стаканчик кофе в руке, потом ощупываю растрепавшуюся во время сна прическу.

— Я имею в виду, что это похоже на следующее утро после последней волны женского движения. Энергии на поддержание импульса уже не осталось. Что там у нас сейчас? Постфеминизм? Или постпостфеминизм?

— Я не знаю. Наверное, постфеминизм. — Мы проверяем банк. Длинные проходы между стеллажами сияющего нового супермаркета «Хоул Фудс» [24] Сеть супермаркетов, торгующих экологически чистыми продуктами питания. . Хотя здоровая пища и не во вкусе моего дедушки, сегодня никакие прогнозы не сбываются. Если понадобится, мы будем искать везде. — Я просто думаю, что это у меня нет энергии. Пожалуйста, не нужно рассматривать меня как типичного представителя чего бы то ни было.

Мне не хочется, чтобы Рут осуждала всех женщин моего поколения только потому, что я не знаю, как поступить.

— Я и не рассматриваю. Я думаю, что мы все отстаем. Не знаю почему, но в этой стране имеет место пандемическая боязнь интеллектуальной деятельности. У нас в Верховном суде всего одна женщина. Это ненормально. Ты знаешь, что даже в Либерии избрали в президенты женщину? Мы в этом вопросе отвратительно регрессивны. — Она с силой хлопает в ладоши — жест чистой агрессии. Сейчас я жалею, что у меня не было возможности увидеть Рут в пору ее расцвета, на судейской скамье, когда она выносила вердикты и собирала показания. Готова поспорить, что, когда она была помоложе, ее называли не иначе как «вулкан». И думаю, ее это бесило.

— Побеседуем о тебе, дорогая, — говорит Рут, когда к ней возвращается самообладание. Она разглаживает свои брюки — физическое действие, меняющее тему разговора. — Ты думала о том, чтобы уволиться?

— И да и нет. Я хочу сказать, я не знаю, чем буду заниматься, если уволюсь. Моя работа дает определенность в отношении того, кто я есть, — объясняю я. — Когда люди спрашивают обо мне, можно ответить, что я юрист. Это, по-моему, проблема отличительного признака. Другого-то у меня нет.

— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Я — судья, именно так я и говорю. Даже несмотря на то, что в настоящее время я — пожилая дама, живущая в доме престарелых. Даже несмотря на то, что все вердикты, которые я выношу сейчас, касаются только ежемесячного конкурса пожилых талантов. Ты знаешь, что Джек тоже выступал там пару месяцев назад? — Рут улыбается, и это преображает черты ее лица. Круглые скобки выгибаются в другую сторону, а запятые превращаются в апострофы. Теперь она выглядит как женщина, которая ни о чем не жалеет.

Я пытаюсь вспомнить комедийную программу дедушки Джека в разговорном жанре, но в голову не лезет ни одна шутка. Я только слышу общий ритм фраз и вижу, как он репетирует ее в придорожной закусочной, в узком проходе между столиками, а мы с Эндрю присутствуем в качестве зрителей. Мы аплодировали ему стоя.

— Да. Рут, а как вы определили, кем хотите быть? — спрашиваю я, но это не совсем то, что я желала знать. На самом деле мне хотелось, чтобы она сказала, когда я наконец стану тем, кем хочу.

— Я и до сих пор этого не знаю, дорогая, — заявляет Рут, отвечая на оба моих вопроса сразу, а затем откидывает голову назад и искренне хохочет безо всякого стеснения. — Я не шучу. Я с этим еще не определилась. Но только не говори ничего моим дочерям. Я вру им каждый день. Обещаю, что это когда-нибудь случится. Просто чтобы они спокойно занимались своими делами. Но позволь мне открыть тебе один маленький секрет, потому что, я думаю, ты сможешь сохранить его. — Она наклоняется ко мне и шепчет на ухо: — Все родители врут своим детям. В этом наш долг. Но проблема в том, что, как мне кажется, очень немногие из нас осознают свои поступки. Большую часть времени мы ходим вокруг да около, сбитые с толку и очень одинокие. Возможно, именно так сейчас чувствует себя Джек.

Имя моего дедушки, который пропал, потерялся или заблудился, я воспринимаю как легкий удар кулаком в живот, некое напоминание о том, что у меня есть, чего нет и что я, вероятно, скоро потеряю. Теперь мы идем через небольшой парк, и, хотя я продолжаю повсюду высматривать дедушку, я уже не совсем уверена в том, кого именно ищу. Выглядят ли люди как-то иначе, когда они теряются? Может, он как-то замаскировался на детской игровой площадке, среди островков травы, или прикинулся бездомным, лежащим на парковой скамейке?

— Эмили, ты должна уяснить, что все мы приходим к этому постепенно, по ходу дела, — говорит она, широким жестом поясняя, что она имеет в виду и наши повсеместные поиски тоже. Я киваю и решаю припрятать этот совет куда-нибудь, чтобы воспользоваться им потом, когда он мне понадобится. Все мы приходим к этому постепенно. Рут переводит дыхание, прерывается на мгновение, словно что-то для себя решая, а затем поправляет прическу. Она поднимает на меня глаза, на этот раз с улыбкой на лице.

— Но есть одна вещь, которую я просто обязана сказать тебе. — Она подается вперед, как будто готовясь к важной речи. «Она видит мой голодный взгляд, — думаю я. — Она знает, что я нуждаюсь в ее помощи».

— Да, — говорю я в страстном ожидании потока наставлений.

— Звонили из 1985-го и просили вернуть платье.

Мы хохочем так громко, что на нас оборачивается пара человек на улице, как будто поднятый нами шум может причинить вред, худший, чем воздух в Бронксе. Но это так приятно — сбросить часть напряжения и хотя бы ненадолго забыть о нашей миссии.

В конце парка мы снова сворачиваем налево, замыкаем периметр, как говорят в сериалах про полицейских. Во время наших поисков я стараюсь не проверять постоянно свой сотовый, хотя ни полиция, ни мой отец не звонили. Мы еще немного говорим о моей работе, и я даже рассказываю ей кое-что о разрыве с Эндрю. Впрочем, я не упоминаю о том, что произошло вчера вечером. Рана еще слишком свежа, и я стесняюсь собственной самонадеянности. Я могу сослаться только на то, что была пьяна. Это единственное оправдание моего идиотизма, которое приходит мне в голову.