Елена Богатырева - Обреченная на счастье

Родители уже легли спать, и врываться к ним в комнату с криками о драгоценной пропаже не представлялось мне возможным. Голова моя в эту ночь превратилась в сложную счетно-вычислительную машину. Где ваза? Не отказываясь полностью от мысли, что такая вещь вполне может переноситься по воздуху, я все-таки пришла к выводу, что возможны только два варианта. Первый — мама. Она могла найти ее и убрать, собираясь попросить у меня разъяснений в дальнейшем. Хотя нет, она могла предположить, что вазу, уезжая, тоже подкинул Бахалим. Поэтому ничего мне и не сказала. Вариант второй — Пиратовна. Возможно, она вскарабкалась к нам на балкон и произвела обыск в моей комнате. Смешно, но возможно. Ну не залезла на балкон, так прилетела на помеле. С нее станется. Только спрашивается, зачем Пиратовне суетиться, если она сказала, что дает мне два дня. Она теперь должна сидеть и считать минуты до того момента, как я принесу ей эту вазу домой на блюдечке.

Всю ночь я, не сомкнув глаз, просчитывала возможные варианты: кто, зачем и почему. Когда — я знала точно. Ваза пропала за то время, пока я отсутствовала. То есть в тот самый момент, когда я, позабыв обо все на свете, выплясывала на дне рождения рок-н-ролл.

Утром, как только родители проснулись, я постаралась сразу же попасться им на глаза. Я повертелась возле мамы, пока папа брился, а потом — возле папы, пока мама выходила в булочную. Но никто из них, похоже, не собирался сделать мне конфиденциальное признание относительно вещи, пропавшей с моей полки. Потом мы сели завтракать.

— Ал, ты что, не выспалась? — спросил папа. — Вид у тебя, прямо скажем, помятый. Сейчас угадаю: книжку читала, что я тебе подсунул?

— Угу, — весело согласилась я, делая вид, что меня поймали с поличным.

Потом мы еще немного поговорили о моем обучении, об общих знакомых, о том, кто куда поступил из моих одноклассников. Я старалась направить разговор в нужное мне русло, но никак не могла найти нужный ход. Не могла же я прямо спросить, не пролетала ли по дому металлическая вазочка или не залетала ли часом к нам на помеле Пиратовна, пока меня не было. Тогда я перевела разговор на соседей, и мама с удовольствием начала рассказывать мне о том, что дядя Федя посадил еще одну вишню, а тетя Насиба сделала новую прическу, Николай Иванович — полковник КГБ, по-прежнему пьет, бьет по вечерам посуду, а наутро появляется у дома при полном параде и тащит коробки со столовыми сервизами.

Папа от души смеялся.

— Может быть, он в цирк поступить готовится. Хочет быть жонглером. Вот с посудой и тренируется.

— Как же, — отвечала мама, — жонглером. А дочка Альбины Пиратовны учится в педагогическом.

Я представила себе Венерочку в качестве учительницы и пожалела бедных деточек, которых она замучает до смерти. И тут мама сказала нечто такое, от чего у меня все внутри похолодело.

— Кстати, она вчера заходила…

— Кто, — перебила я маму, — сама или дочка?

— Сама, — ответила мама и стала рассказывать о том, как Пиратовна консервирует огурцы.

Я с жадностью ловила каждое слово, но все слова походили на ложные грибы — не про то. Мама, заметив мой повышенный интерес, пыталась удовлетворить его, во всех подробностях описывая процесс засолки. В конце концов папа не выдержал:

— Мало того, что эта противная тетка тебе все это вчера битый час рассказывала, ты теперь нам с дочерью еще час пересказывать будешь!

— Не такая уж она и противная, если не орет, — оправдывалась мама. — И больная к тому же…

— Чем же она болеет? — прищурился папа. — Как говорят мои студенты, — эти слова он произнес с необыкновенной гордостью, — воспалением хитрости и переутомлением от избытка ненависти к людям.

— Нет, что ты. У нее сердце пошаливает. Вот стоим мы с ней вчера, беседуем, а она вдруг рухнула на диван и руку к груди прижала. Лицо у нее даже все сморщилось, — немного брезгливо, хотя и сочувственно сказала мама. — Стала валидол просить. Я к аптечке кинулась, а там — пустота! — Она грозно посмотрела на папу.

— Да, — сказал он, — это я погорячился.

И, объясняя мне, добавил:

— Я ведь когда выздоровел, сгреб тонну лекарств, которые у нас в доме накопились, и все их в мусор швырнул. Зря, наверно, нужно было для Пиратовны цианистого калия оставить.

— И что Пиратовна? — Я старалась придать своему тону сочувственный оттенок.

— Стонет, лежит, шелохнуться боится. Ну я к Насибе на третий этаж и побежала за валидолом.

— А она? — Счетно-вычислительная машина в моей голове прекратила наконец щелкать мыслями и выдала конечный результат.

— Она тут на диване лежала, — сказала мама, — а потом выпила валидол и ушла. Ну это неинтересно, лучше я тебе про тетю Зину расскажу…

И мама стала рассказывать про тетю Зину. Только я ее уже не слушала. Мне было так плохо, как никогда. У меня перед глазами стояла Венерочка под руку с Олом, который смотрел на меня, и в глазах его полыхали ненависть и презрение…

Итак, Пиратовна стащила вазу! Взяла — и стырила! Странный поступок для пожилой женщины. Но чего не сделает одинокая мать, чтобы устроить счастье своей единственной дочери. Только вот на обмане счастья не построишь. Я это точно знала теперь. Я ведь и сама обманула людей, которые мне поверили. Не намеренно, конечно, по глупости, но все-таки обманула.

«Будь прокляты все, кто обманывает и заставляет обманывать других!» — так я начала письмо к Зуме. Я до сих пор считаю, что обман — самая отвратительная вещь на свете. Пусть простят меня все те, кого я обманула вольно или невольно, пусть все, кто заставил меня участвовать в своей лжи, знают, что я ненавижу за это и их, и себя всеми силами души.

— Ну разошлась! — остановила меня Лялька, которой я на следующий день рассказывала о своих мучениях. — Это уже похоже на покаянную молитву.

— В принципе, это и есть молитва. Я всегда стараюсь держаться подальше от людей, выворачивающих жизнь наизнанку и пытающихся черное выдать за белое.

— Не горячись, Ал, — серьезно сказала Ляля. — Жизнь ведь так устроена, что ее легко обернуть к человеку любой стороной. Все остальное вершит наше воображение. Это сложно назвать обманом. У жизни так много лиц, что порой теряешься, какое же из них настоящее. Ты не виновата…

— Не знаю, — сказала я. — Мне до сих пор кажется, что виновата.

— Послушай, — предложила Лялька вкрадчиво. — Чувство вины — это по части моего аналитика. У тебя такая любопытная история, что, думаю, он примет нас без предварительной записи. Давай сходим? Посмотри на себя, ты ведь несколько дней уже думать ни о чем другом не можешь. А дальше что?

Я молчала, не зная, что же действительно будет потом. Потом, когда я поведаю Ляльке всю эту историю до конца, мне, скорее всего, захочется рассказывать ее снова и снова.